Темные мысли и не знакомые с чувством меры кирпичные церкви были виноваты в том, что теперь он вынужден идти к Кнудсену и просить о помощи, подумал пастор. Его взволнованное, выдававшее пылкость характера лицо раскраснелось еще больше. Скрипя протезом, он подошел к письменному столу, чтобы вынуть из ящика ключи от пасторского дома. При этом он почувствовал резкую боль в культе, которая последнее время, стоило ему чуть ускорить шаг, давала о себе знать. Пастор остановился и сжал кулаки. Боль напоминала страшный укол: словно в него вонзилось копье. И вдруг это копье будто кто-то вытащил, медленно и осторожно; в то же мгновение у него возникло чувство, словно за его спиной, на церковной стене, от которой он отвернулся, возникло послание, которого он ждал. Он медленно повернулся к окну. Но стена была пустой, как всегда.

ЮНГА

Хотя он и сидел, спрятавшись за листвой ветлы, словно за занавесом, башня церкви Св. Георга была хорошо видна, и он мог посмотреть, который час. Половина третьего. Через полчаса я должен быть на катере, потому что Кнудсен собирается отплывать в пять, вспомнил он, и опять начнется эта скучнейшая ловля рыбы, это ползанье на лодке по песку в выемках под берегом, монотонная работа с неводам, дня два-три, один на один с угрюмым рыбаком. Кнудсен никогда не выходил в открытое море, как отец, хотя отцовский катер был ничуть не больше кнудсеновского. Но из-за этого-то отец и погиб в море. И еще потому мне необходимо убраться отсюда, подумал юнга, что я слышал, как они говорят, будто отец был мертвецки пьян, когда утонул. У Гека Финна отец был пьяница, потому-то Геку и пришлось рвать когти, но мне нужно исчезнуть, потому что мой отец никаким пьяницей не был, а они несут эту чушь из зависти, оттого что он иногда выходил в открытое море. Даже табличку в память о нем они не пожелали повесить в церкви, табличку с его именем и словами: «Погиб как истинный моряк», и с датой рождения и смерти, как они делали для всех, кто не вернулся на берег. Я ненавижу их, и это вторая причина, по которой я не хочу оставаться в Рерике.

КНУДСЕН

Кнудсен был взбешен. Чтобы успокоиться, он стал раскладывать пасьянс. Позавчера у него был Брэгевольд из Ростока и сообщил, что сегодня после обеда к нему заявится инструктор, посланный партией. Кнудсен сказал Брэгевольду: «Пусть твоя партия убирается ко всем чертям!» Партия должна была стрелять, а не посылать инструкторов. Но речь идет о новой системе, группы по пять человек, ответил Брэгевольд, очень интересно, ты увидишь. Бред сивой кобылы, возразил Кнудсен, в Рерике есть группа лишь из одного человека, и этот человек я. Брэгевольд: а остальные? Кнудсен: сплошное дерьмо. Брэгевольд: а ты? Кнудсен: ни малейшего желания. К тому же мне надо выходить за треской. Брэгевольд еще что-то сказал насчет шокового воздействия в результате усиления террора и что все утрясется, после чего поспешил отбыть, уведомив Кнудсена, что встречу с инструктором отменить уже нельзя.

Раскладывая карты, Кнудсен мог хотя бы подумать. Брэгевольд или партия поставили его в трудное положение. Все рыболовецкие катера уже вышли позавчера. Если «Паулина» опять застрянет в гавани, это вызовет подозрение. Да и юнга уже проявлял нетерпение. Не говоря уже о возможности заработать, которой он лишался. А сейчас как назло шла отличная треска. Кнудсену страшно хотелось наловить побольше трески. Пасьянс сошелся, и он смахнул карты со стола.

Он вышел в садик за домом, крошечный клочок земли, где еще торчало несколько пучков матовой потемневшей зелени и сияли белизной осенние астры. В самом конце был крольчатник; Кнудсен слышал, как зверьки шуршат соломой. Несмотря на холод, Берта сидела на скамейке и вязала. Надень пальто, если уж тебе так хочется сидеть в саду, сказал Кнудсен. Дружелюбно улыбаясь, она пошла в дом и через несколько минут вернулась, уже в пальто. Кнудсен смотрел, как она снова усаживается на скамейку. Она улыбнулась. Кнудсен посмотрел на ее светлые волосы, Берта была мягкая, приятная блондинка, красивая, молодо выглядевшая для своих сорока. Я должна рассказать тебе анекдот, сказала она и, пугливо взглянув на него, спросила: а ты послушаешь? Да, уже слушаю, ответил Кнудсен, думая о Брэгевольде и партийном задании. В Махнове, рассказывала Берта, один человек однажды увидел, как сумасшедшие прыгают с вышки в бассейн. Он им говорит: но ведь там нет воды. А они отвечают: это мы просто тренируемся на лето, а сами потирают свои синяки. И почему только она выискала этот жестокий анекдот, думал Кнудсен, я Берта в это время выжидающе глядели на него. Он улыбнулся и сказал: да, да, Берта, отличный анекдот. Если я не буду следить, они и тебя бросят к сумасшедшим, хотя ты вовсе не сумасшедшая, подумал он. Просто у нее бзик с этом анекдотом. Она начала рассказывать анекдот про сумасшедших, прыгающих в бассейн, еще несколько лет назад. А в остальном она была добрая, мягкая, хорошая женщина. Ему так и не удалось узнать, от кого она услышала этот скверный и опасный анекдот. Она рассказывала его всюду, но прошло уже столько лет, что постепенно в городе перестали судачить про Берту Кнудсен. Но примерно год назад к Кнудсену заявился один из этих и говорит: ваша жена душевнобольная, и мы должны отправить ее в соответствующее лечебное учреждение. С помощью доктора Фреркинга Кнудсену удалось это предотвратить. Он знал, что они делают с душевнобольными, особенно в этих так называемых специальных учреждениях, и он был привязан к Берте. Когда он уплывал на катере в море, он всегда боялся, что, вернувшись, не найдет Берту. К тому же у него возникло впечатление, что своей угрозой поместить Берту в специальную клинику, они хотели шантажировать его. Они желали, чтобы он вел себя тихо. Бедная Берта была нужна им как орудие против партии.

Собери мне поесть, сказал он, я скоро поеду, и, входя в дом, снова увидел ее дружелюбную улыбку, эту ее постоянную роковую улыбку на красивом, все еще молодом лице. Он сел на скамью возле печки и закурил трубку.

Теперь ему предстояло решить, пойдет ли он на встречу с инструктором. Было три часа пополудни, и у него имелся в запасе еще час. Лодка была готовя к отплытию; юнга вызван к трем часам; в четыре они бы могли быть уже далеко, за Лоцманским островом.

Но дело было не в одном часе. Кнудсен задумался. Встретиться с инструктором значило впутаться в неприятную историю. Остальные поняли это гораздо раньше, чем он: они давно уже вышли из игры. Элиас сказал это ему прямо в лицо: послушай, больше о партии ни слова. Все произошло как-то странно: два годя они готовились к уходу в подполье, потом еще два года пытались держаться, затем полнейшая стагнация. И вот теперь, в 1937 году, когда большинство уже перестало чего-либо опасаться, эти вдруг стали с особой силой завинчивать гайки. Рассказывали об арестах в Ростоке, Висмаре, Брунсхауптене, по всему побережью. Они принялись рубить дрова, когда те уже почти сгнили. Кнудсен тогда сказал Элиасу: они готовятся к войне. Элиас отвернулся. Все партийцы еще разговаривали с Кнудсеном, но только не о политике.

И это было в каком-то смысле удачно, потому что эти таки не узнали, кто руководил местной партийной организацией. Они знали про Кнудсена, Матиассона, Йенссена, Элиаса, Крегера, Банзена и еще про некоторых. Арестовать их всех в таком городе, как Рерик, было невозможно. Пришлось удовлетвориться тем, что о партии больше никто не говорил. А раз о партии не говорили, значит, ее больше не было.