— Зато дубль–Т должно быть полезно для бизнеса, — возразил писатель, — это должно внушать клиентам уверенность. Дубль–Т говорит о надежности и стабильности.

— О стабильности, говорите? Благодарю вас за добрые слова. Мои дела действительно неплохо идут. Это тем более неплохо, что весь мир сдвинулся с места.

— В каком смысле? — насторожился кумир нескольких поколений, совсем недавно в ином контексте слышавший подобное же утверждение.

— Да во всех смыслах. Мир, в котором мы живем, начал меняться. Поверьте. Это не простое брюзжание и желание хвалить старые добрые времена. Я катаюсь по всему Миру. Я вижу, что везде одно и то же. Происходит что–то непонятное, но нехорошее. Что–то происходит с верой в науку и технические достижения и с приверженностью укладу наших предков. Традицию чтят уже не так, как раньше. А это уж совсем худо. Что скажете, достойный господин?

Хайд пробурчал в ответ что–то невнятно утвердительное, дескать, вполне вероятно, что вы и правы.

Но водителю грузовоза этого было довольно.

— Совсем недавно в наш мир стремительно ворвались паромотор и мультифотограф, — воодушевляясь, продолжал он, и речь его приобретала обороты несколько книжные. — Я имею в виду не грузовики вроде моего, а паромоторы, которые не перевозят ничего, кроме одного человека или двух… И это привело к смятению и смуте в головах. Синдикаты вцепились друг другу в глотки из–за двух новых кормушек, а обыватель в восторге и ужасе от всего этого. Вот как хотите, ну не понимаю я смысла использовать машину не для того чтобы возить, а для того, чтобы ездить! И другие не понимают. А когда чего–то не понимаешь, теряется ясная картина мира. Так–то. Теряется от молодых аристократов с их спортивными паромоторами, несущимися незнамо куда и зачем. От нового развлечения, от падения нравов, связанных с этим новым развлечением, и от новоиспеченных кумиров. Нет, не понимаю! Эти смазливые мордашки с экрана. Мужики, похожие на женщин, и женщины, похожие на кукол. Но это только круги на воде. А там, в глубине, что–то затевается. А? Скажете, нет?

— Не знаю, — честно ответил поэт, — я в последнее время был занят своими проблемами.

Водитель говорил как по писаному. Вычитал где–то? Или просто давно готовил этот выстраданный монолог?

По опыту бард знал в людях, которые вынуждены долгое время проводить в одиночестве, такую особенность. Два греха водятся за ними: либо косноязычие, либо книжное красноречие.

— Вот я и думаю, что за своими проблемами мы пропустим Последний День, — сказал Торнтон, — я же не слепой, сударь мой. И вижу то, что вижу. В последнее время мой грузовик возит все меньше колониальных и все больше восточных товаров. Как вы думаете, что это могло бы знаменовать?

— Я, право, не силен в таких вопросах, — уклончиво сказал Хайд. — А что бы это значило?

— Восточная Империя, которая сдалась под натиском правильного оружия Мира, — будто дождавшись вопроса, к которому сам же и подводил, заговорил Торнтон, — теперь начинает вести себя не как побежденная страна. Вот что я полагаю. Нет, вы не думайте, будто мне важен какой–то наш престиж перед Востоком. Они — это они, а мы — это мы. И вместе нам не сойтись. Не понять друг друга… Иное что–то здесь кроется. Нехорошее.

Водитель грузовоза говорил и говорил, а Хайд подумал, что за грубостью формулировок этого человека скрывается поэтическая натура и восходящий к многообещающим обобщениям склад мысли. Ведь как завернул: они — это они, а мы — это мы, и вместе нам не сойтись. Вот из такой, походя брошенной фразы, может вырасти баллада о любви. О любви, скажем, офицера колониального корпуса Мира и девушки Восточной Империи. И даже представил себе этого воина–джентльмена и девушку с высокой прической, в своем платье, делающем ее похожей на экзотическую птичку…

— Еще недавно, — продолжал Торнтон, — товары с Востока не имели спроса нигде, кроме лавочек, торгующих безделушками. Мне не доводилось набивать этой ерундой и одного прицепа. А теперь я гоняю по целому составу товаров из Восточной Империи. Что делать ремесленникам, которые производят аналогичные товары у нас? Они потеряют доходы. А их товар добротнее. Разве такое позволительно? Куда смотрит Совет синдикатов?

— Не знаю, право, не знаю, — задумчиво сказал Хайд. — Возможно, у синдикатов другие проблемы. Информация о трудностях мелких ремесленников могла еще не дойти до них. Они займутся этим позже…

— Так рассуждать нельзя, — покачал головой Торнтон. — Когда синдикаты сядут обсуждать этот вопрос, тысячи добросовестных работников будут поставлены на грань выживания.

— Будут искать другое приложение своим силам, — легкомысленно заметил бард.

— Это и вовсе не дело. Вот я. Перевозчик. Ничего другого я делать не хочу и не умею. Правда, моему ремеслу ничто не угрожает. Я всегда буду возить. Всегда будет что перевезти. Но я с большей охотой повезу добрый товар уважаемого мастера, нежели коробки из прессованного бамбука с литерой, похожей на козявку, без имени ремесленника, без контроля наших синдикатов.

— Любое дело делать лучше, когда душа лежит к нему, — заметил Хайд для поддержания разговора.

— Во–о–от! — обрадовался Торнтон. — А сказать вам, сударь мой, к чему еще у меня душа не лежит?

— Разумеется, — кивнул Хайд. — Если вы полагаете, что мне не слишком интересно то, о чем вы говорите, то я заверяю искренне — мне все очень интересно. Я, видите ли, несколько оторвался в последнее время от того, чем живут люди.

— Извольте, сударь, скажу. — Торнтон нахмурился. — Несколько странных рейсов было у меня. Нагружают полные кузова немаркированных одинаковых ящиков. Никаких отметок, кроме одной: «Хрупкое». Интересно? Мне не особенно. Я везу, что просят везти. Но это же нарушение правил. На таре должна быть установленная форма. Но я везу. Привожу, значит, на станцию железной дороги. Не станция, а сарай возле пути. Уголок, позабытый временем. Какие–то люди в больших шляпах с мягкими полями встречают товар. И давай перегружать в отцепленный вагон.

Услышав об этих людях, Хайд насторожился, но Торнтон, занятый управлением тяжелой машиной, не обратил на это внимания.

— Я спрашиваю у них, — продолжал перевозчик, — где груз на обратный рейс? Тягач заарендован в два конца. Но ни о грузе, ни о месте конечного пункта мне не сообщено. А они мне говорят, что все правильно. Что я могу быть абсолютно свободен. И я как… как не знаю кто, качу порожняком по горной дороге, с болтающимися пустыми прицепами. Если это нормальный метод ведения дел теперь, то я ничего не понимаю. У меня все переворачивается внутри, когда я думаю о перспективе гнать порожний рейс!

— Да, тут уж я с вами полностью согласен, — искренне сказал Хайд, — это не метод вести дела. Это противно самому принципу деловых отношений. Даже я понимаю, уж поверьте.

— А вам не говорили, что вы немного похожи на этого парня… Как его? Ну, поет так… Хорошо поет, душевно. Только по сцене очень мечется, а так ничего. Нравится он мне. Как его? Хайд. Хикс Хайд. Дубль–эйч.