Потом был жених – тихий мальчик с нервно гуляющим кадыком и пробивающимися рыжеватыми усиками, неуверенными, нежными, как щеточка для пудры. Домашний, серьезный, младше Нади на год.

Одобренный бабушкой.

Однажды (к тому моменту у них было восемь свиданий – консерватория, кафе-мороженое, прогулка в парке, три театральных премьеры, балет в Большом, выставка современной живописи) Надя осталась у него ночевать.

Он угощал портвейном и почему-то паровыми котлетами, Надя же нервно ерзала на стуле. Ей кусок в горло не лез. Она знала, что должно произойти, и ждала этого. Не то чтобы желала, да и разве могли его усики и котлеты разжечь животную страсть. Скорее, было любопытно повторить то, крымское, почти забытое.

Надя делала вид, что пьет портвейн, а сама посматривала на часы и нервно болтала ногой под столом.

Он тоже волновался, анекдоты какие-то рассказывал, она слушала рассеянно, и он смеялся за двоих, и смех его дрожал, как молочное желе. А потом вдруг сорвался с места и прыгнул на нее, как молодой козел. От него пахло вареной курицей и немного потом, костлявое колено больно упиралось ей в бедро. Он раздел Надю до трусов, а потом вдруг убежал в ванную, зажав рот обеими ладонями. То ли портвейна перепил, то ли нервничал сильнее, чем ей казалось.

«Что я тут делаю? – думала Надя. – Что я тут делаю?» Она не оделась, так и сидела в одних трусах на шаткой кухонной табуреточке.

А потом он почистил зубы, выпил сладкого крепкого чаю, и все наконец произошло. Было неудобно и липко, а утром отчего-то стыдно смотреть ему в лицо. Зато мальчик счастливо заглядывал ей в глаза и даже пытался строить планы, за которые его почему-то убить хотелось. Как наступит лето, и они поедут вдвоем в Абхазию. Как он закончит учиться, и они смогут снять квартиру. В конце концов, Надя не выдержала, соврала, что у нее болит живот, и ушла домой, а потом подкинула в его почтовый ящик короткое извинительное письмо. Потом ее бабушке звонила мама мальчика. Называла Надю легкомысленной стервой и беспринципной хищницей. Это было приятно – наверное, потому что в глубине души она всегда чувствовала себя плюшевой овцой.

После был муж. Ее первый муж и первый мужчина, в которого она влюбилась. Егор. Все были против. Бабушка – предсказуемо, мама – вяловато, почти на грани равнодушия.

На Егора она смотрела как на чудотворную икону. Между ними всегда чувствовалась дистанция. Они делили кров и хлеб, но так и не стали по-настоящему близки. Не было животной страсти – только ее нежное обожание.

С Данилой все было по-другому.

Она и сейчас, когда столько лет прошло, не смогла бы объяснить внятно, что именно привлекло ее в Даниле, там, на Воробьевых горах, что зацепило. Почему она не шарахнулась в сторону, когда такой человек подошел к ней с нагловатым: «Привет! Хочешь пива?» Почему разговор получился таким легким – они болтали и смеялись, пока Надя не продрогла окончательно.

У них не было ничего общего. Тихая воспитанная девочка – платья пастельных оттенков, томик Тургенева под подушкой и смутные мечты. Надя всегда была задумчивой тихой гуманитарной девочкой. А Данила даже «Мастера и Маргариту» не читал. Да он вообще ничего не читал, кроме субботнего номера газеты «Спорт-экспресс». Не знал, кто такие Бродский, Джармуш, Ханеке, Мацуев, Хлебников. Ничем, кроме байков и компьютерных игр, не интересовался. Иногда любил сходить в кино – на блокбастер с погонями, драками и перестрелками.

Впрочем, эта невероятная пустота внутри не мешала ему производить впечатление человека обаятельного. Мрачной была лишь внешняя оболочка – те, кто знал Данилу ближе, считали его человеком открытым и отзывчивым. Он умел так улыбнуться, что все улыбались в ответ, и так рассмеяться, что все смеялись.

Смотровая площадка на Воробьевых облюбована ветрами и сквозняками, они вольготно гуляют, спутываясь в клубки, играя в чехарду. Куртку Данила ей не предложил, но и это Надю отчего-то не смутило. А ведь в бабушкиной системе ценностей, которая давно стала частью Надиного ДНК, мужчина в первую очередь должен был быть «джентльменом».

В ту ночь они ни о чем особенном не говорили – ни открытий, ни откровений.

Жил он у черта на куличках, в одном из похожих друг на друга окраинных районов – серые блочные пятиэтажки, скучные скверы, алкоголики у круглосуточных продуктовых палаток.

– А байк не уведут? – спросила Надя, когда он припарковался у подъезда.

Данила посмотрел так, что она поняла и без слов, – у него не уведут.

В прихожей он ее поцеловал. Для него это, видимо, было естественно – поцеловать пришедшую в гости девушку. Для Нади – приключение.

Целоваться с ним было… как падать в пропасть американской горки. Пропасть не настоящая, поэтому весело так, что визжать хочется. Но падаешь-то и в самом деле, и адреналин скручивает кишки в морской узел.

Данила теснил ее куда-то – в одну из комнат. В какой-то момент мягко подтолкнул ладонью в грудь, и с неловким «ой» она упала на диван.

И вот там, на продавленном, брюзгливо поскрипывающем диване, и случилось чудо. Как будто бы стокрылый огнедышащий дракон проснулся у нее в животе, расправил дрожащие перепончатые крылья, разросся в ширину и заполнил собою все ее существо. Так, что она и сама на несколько мгновений стала раскинувшим крылья драконом. Надя не собиралась оставаться ночевать у полузнакомого мужчины, но как-то незаметно провалилась в сон. На его плече уснула, как будто бы была героиней романтического кино.

Только утром Надя увидела, в какой грязи и нарочитой нищете живет тот, кто сумел разбудить в ней горячего медового дракона.

В комнате было довольно темно – солнечный свет, прилипнув с любопытством к годами не мывшемуся окну, не без сожаления улетал обратно. Окно обрамляли занавесочки, которые выглядели скорее издевкой, нежели предметом интерьера: полуистлевшие, выгоревшие, сероватые от пыли, кое-где прожженные сигаретами. На подоконнике, с которого давно облупилась краска, стояло треснувшее блюдечко – маргинальная импровизация на тему пепельницы. Мебели было мало – вся старая и разномастная. Полуразвалившаяся «стенка» – на пыльных полках разноцветные кучи непредсказуемого хлама – от треснувших мотоциклетных шлемов и обрезков проводов до старых номеров журнала «Крокодил».

Надя обернулась, бросила взгляд на кровать, на которой они провели ночь, и ей стало дурно.

Бабушка была из тех старомодных хозяюшек, что не ленились крахмалить простыни. Постельное белье менялось строго раз в неделю, перед сном и Надя, и бабушка непременно принимали душ, всегда, какой бы ни была степень усталости. «Грязное» белье было на самом деле вовсе не грязным, и пахло от него Надиным ванильным лосьоном для тела.

Постель Данилы напоминала лежбище бомжей. Продранное одеяло, из которого то тут, то там выглядывали комья желтоватой ваты, серая простынка, подушка без наволочки, вся в каких-то пятнах.

Надю затошнило.

В ванной – крошечной, с облупившейся плиткой – она умыла лицо прохладной водой. Отметила, что зубная щетка нового знакомого выглядит так, словно ею не первый год моют унитазы в общественных уборных.