Сурикат вчера тоже ознакомился с перлами Дочечки. Я думала,раз он панк, ему понравится. Да ни фига подобного!

Тогда я ему дала прочитать мои стихи про Дочечку. Он жепоэт, как ни крути!

– Клево, особенно про значок, – поэт снизошел допохвалы.

Он недолго думая тоже кое‑что сочинил по‑быстрому.Но получилось не для печати. Там что ни слово – цитата из откровений Дочечки.

– Сурикатик, как ты мыслишь, когда она (или он) спит?Или их несколько? Или это вовсе чья‑то злонамеренная фишка, чтоб обосратьэмо?

– Дык, – многозначительно выговорил Сурикат,добравшийся до открытой банки со сгущенкой.

Он, как зайдет в гости полтинник в долг попросить, каждыйраз угощается. Такая неистребимая привычка. Правда, мне кажется негигиеничнымкушать сгущенку таким способом. Засовывая палец в банку. Ведь порежется!

– А ты насри на эту Дочечку три кучи, –посоветовал Сурикат на прощание.

Просто сказать, сложно выполнить.

Если ты уязвим, то окружающие не могут удержаться, чтоб несделать тебе больно.

Если ты уязвим, то боль воспринимается как закономерность.Но не стоит вставать на позицию принятия несправедливости.

Если ты уязвим, то стоит попробовать бороться.

Дочечки резвятся, когда никто не может дать им по морде.Очевидный минус интернета.

Уязвимость эмо иногда играет с ними злую шутку. Они начинаютприкрываться всякими банальностями. Это очень заметно во время флейма. ВсякиеДочечки оказываются безнаказанными.

Этот кто‑то матерящийся обнаруживается в комментарияхк вашим драгоценным фоткам. Он резво атакует ваши вопросы матерными ответами, ив чем‑то он прав. На глупый вопрос получи фашист гранату. Кроме того,если он имеет право быть собой – то не исключено, что для него мат и естьединственно возможная форма общения.

И все равно противно, когда человек решается впервыевыставить свою рожу на всеобщее обозрение, а его невероятно срочно посылают на…

Правда, никто не мешает вам послать его в ответ. Но мнелично кажется, что надо за матюги без повода приговаривать к пожизненному банубез предупреждения.

Самоуверенных эмо не бывает. Если ты на все сто убежден всвоей правоте, ты не эмо. Это я себе на заметку. Раз на все сто не уверена,лучше не делать выводов, пускай даже в отношении Дочечки.

Когда я подросла и стала не такая как заказывали, мамарадоваться перестала. Ее бесило во мне все. Даже моя внешность, хотя я так и непокрасила волосы. Может, она не так бы занудствовала, если бы не постоянныеупреки директрисы, которая по совместительству тетка. Ту хлебом не корми –только дай повод повоспитывать.

Мама перед ней робеет. И от этого срывает зло на мне.

Она вся какая‑то ровная. Как злобный робот. Занятыйвыполнением мелких скучных обязанностей. Она от всего отгораживается такоймиленькой, как ей самой кажется, улыбкой. Она уверена, что моложе выглядит,когда улыбается. Мол, у нее такая располагающая улыбка. Сейчас вообще считаетсянеобходимым скалить дорогущие протезы по любому поводу. Вот мама и лыбится,хотя ей это вовсе не идет. Таскается с вытаращенными зубами, словно сфестивальным флажком. Улыбаться надо, когда повод есть. Что просто такскалиться? То же самое, что плакать ради повышения коммуникабельности.

У Танго мамаша тоже чуть что улыбается. Как маханет стакан,спасайся кто может. Поулыбается, а потом драться лезет. Такая экспрессивнаяженщина, жуть. И мужиков меняет постоянно. Танго как‑то признался, что вдетстве он мечтал ее прибить. Непременно топором. По химической завивке. Нопотом нашел во всем мамашином безобразии один, но весомый плюс:

– Ее поведение прекрасно объясняет все мои заскоки.Прикинь, приходит участковый, она ему квашеной капустой на фуражку, а он потомменя еще и жалеет. Мол, несчастный ребенок, что ему приходится терпеть. А я ине терплю. Я привык.

С моей мамашей сложнее.

Впрочем, мне она давно не улыбается, только рожи корчит.Хмурые такие. С поджатыми в ниточку губами. Думает, что непременно надовыказывать свое неодобрение. А то вдруг я забуду, какая я нехорошая.

А я ведь даже не выставляюсь, как некоторые эмо. Так,немного совсем, если настроение подходящее. Ну, пару‑тройку намеков напринадлежность к эмо. А то, что постоянно в черном, так я и до того, как узналапро эмо‑культуру, так одевалась. Мне в принципе черный цвет нравится. Внем есть изначальный стиль. Кроме того, мое лицо как‑то удачно с нимконтрастирует.

– Слава богу, хоть волосы в черный не выкрасила, –глубокомысленно рассуждает мама.

И не буду. Они мне и такие нравятся. Хороший рыжий цвет.Который зимой становится почти каштановым, а летом выгорает до светло‑золотистого.

– Челку подстриги, а то без зрения останешься, – авот такие предостережения я слышу в сотый раз.

Чтоб мама так не убивалась, я демонстративно собрала челку впучок и связала ее розовой резинкой.

– Так и будешь ходить? – всполошилась мама,которая уже усвоила, если я чего решила, непременно сделаю.

Сегодня у нее возникла охота позаниматься воспитанием:

– Стася, у тебя такое привлекательное лицо, а делаешьиз себя черт‑те что.

– И сбоку бантик, – поддержала я ее, посколькучелка вместе с резинкой благополучно съехали на сторону.

– И как такую тебя любить?

– Я же тебя люблю, – удивилась я. – Хоть ты вэто и не веришь.

– Не верю. Если бы любила, то стала бы как всенормальные дети.

Иногда мне кажется, что мама не способна любить просто так.Ей нужно фундаментальное обоснование любви.

Любить за что‑то – это тупо. Нужно любить просто так.

Мамина убежденность в моей ненормальности только окреплапосле моей идиотской исповеди. Она как‑то спросила, что со мнойпроисходит. Ая сдуру попыталась ей объяснить. Кто ж знал, что с ней нельзяоткровенничать? Во‑первых, она ни фига не поняла, а во‑вторых, изпростых признаний сделала тупые упрощенные выводы. В том числе – о моейврожденной ущербности:

– Ты не моя дочь. Тебя подменили в роддоме.

А то! Такие идеи и мне порой приходили в голову.

– У тебя что, мальчик был? Надо было внимательнеесмотреть, когда из роддома получала.