Последний раз меня садировали в присутствии толпы народа запроколотый язык. На операцию я решилась по нескольким причинам. Одной изкоторых была двойка за сочинение по литературе. Я честно написала про сутьфилософии эмо. Как понимаю, так и написала. Даже с интернета почти ничего нетырила. Старалась быть максимально искренней. А училка сказала, что русский –на пять, а содержание не соответствует теме. Кстати, два и пять получаетсяотметка на три с половиной или на четыре с минусом, а влепили двойку.Несправедливо! Особенно когда твои мысли цитируют мерзким тоном на потеху всемуклассу. И они еще удивляются, что я так переживаю. А кто бы не стал?

Я взяла и проколола язык, чтоб хоть как‑то скраситьнегатив. Другая причина отважного похода к дыроколу заключалась в том, чтожелезка во рту помогает чаще ощущать себя живой. Когда что‑то мешает, томы неосознанно обращаем на себя внимание. И более чутко воспринимаемдействительность. Если у вас есть здоровые ноги, то вы про них вспоминаететолько тогда, когда в ботинок попадает камушек или новая обувь натирает мозоль.Кроме того, пирсинг языка намекает на возможность промолчать, когда говорить неследует. И еще, прикольно шокировать консервативных мещан. Они так забавноговорят «фу».

Но все‑таки, как ни крути, двойка стала спусковымкрючком для языковредительства.

Получается, что из‑за этой поганой двойки я потомдолго не могла говорить. У меня, оказывается, не то аллергия, не то инфекциюзанесли, не то я сама инфекция.

Язык был как арбуз и не помещался во рту. И слюни постояннотекли, как у дога в жару.

– Кроссовок съел, а изо рта шнурки торчат, –неумно пошутил выдающийся отличник Смирнов, цитируя какой‑то древнийанекдот.

И вовсе они не текли, я платком все время вытиралась. Но изорта пахло как‑то нехорошо, это факт. Если бы было с кем целоваться, тохорошего мало.

Мамаша грозилась найти дырокола и сдать егоправоохранительным органам за причинение вреда ребенку. Но я успела убратьжелезо, и она угомонилась. Мучения зазря. Гадость есть, а красоты никакой.

А Смирнов вообще‑то ничего, хоть и полный ботаник. Онникогда никого не осуждает и, если есть за что похвалить, – хвалит. Хотямне от его одобрения ни тепло ни холодно.

– Я не хвалю, я так комплименты делаю, –огрызнулся Смирнов, когда я ему все это высказала.

– Ну и пень ты, Смирник. Комплимент – это когдапривирают для поднятия настроения. Ну скажи, что у меня классная прическа?

Посмотрел угрюмо и молчит, гад.

– Ладно, проехали. А глаза красивые? – Если ещераз промолчит, врежу по его умной башке учебником. Или язык покажу, чтоб вобморок грохнулся.

– Глаза очень красивые, – быстро соглашаетсядогадливый Смирнов. – Яркие. Синие с зеленым. И ресницы очень густые. Идлинные. Почти как у меня.

– Поздравляю тебя с первым комплиментом в жизни. Сходив столовку, скушай пирожок.

– Я ничего не привирал, – признается Смирник.

– И зря. Тех, кто привирает, все любят. Запомни,пригодится.

– Спасибо, – поблагодарил этот смешной дятел иглубоко задумался.

Наверное, у него девушка появилась. Хотя представить себеэту особь я не в состоянии. Но если появилась, мои рекомендации ему точнопригодятся.

– И не стригись ты так коротко, – расщедрилась яна умные советы.

– Глаза у тебя действительно красивые, а про прическилучше говорить не будем, – ни с того ни с сего обозлился Смирнов.

Точно, девушку завел. И это правильно. Просто замечательно!Она скрасит его отравленные учебой будни. И они станут ходить, взявшись заруки, сидеть на заднем ряду в кино, есть мороженое в кафе.

А потом он ее бросит.

Потому что она – дура. Только дура может связаться с такимнеблагодарным типом, как Смирнов. Надо же – я ему правильные советы раздаю, аон ничего приятного про мою прическу сказать не может.

А потом начался тайфун.

Директриса сразу после последнего урока ворвалась в нашкласс гнобить меня перед всеми. В присутствии моих скукоженных родичей. Отстойзаключался в том, что все заранее знали результат этого спектакля.

Придурки. И я в том числе, надо было свалить по‑тихомус последнего урока. Теперь придется выслушивать всякую муру.

Где‑то после проникновенного «как тебе не совестно!»по непонятным причинам мне вдруг дали слово. Как преступнику перед вынесениемстрашного окончательного приговора.

– Как можно оскорблять человека за то, что он самраспоряжается своим имуществом? Это мое тело. Пожалуй, оно единственное, что по‑настоящемумое. У меня своего больше ничего и нет. Нет! – спохватилась я. – Уменя есть еще и моя жизнь. Хоть и говорят, что родители подарили. Но подаренноене передаривают, правда? Значит, жизнь тоже моя собственность. Вот. Понимаете,я тоже на что‑то имею право. И волосы тоже мои. И время – мое. Когда яего трачу на такие вот собрания, то мое время потрачено впустую. А главное – яне собираюсь жить как вы. Я не аксессуар, который должен по фасонугармонировать с родителями.

Последняя фраза прозвучала слишком неуверенно. Да иостальное, по‑честному, тоже полная мура. Надо было заранееподготовиться. А то, чует мое сердце, они меня так сейчас распинать начнут, чтоповодов поплакать будет предостаточно.

Директриса, хоть я ей и родная племянница, снисходительноулыбалась мне, как слабоумной, а глаза как иголка, которой кровь из пальцадобывают. И эта самая иголка уже прицелилась в объект. То есть в меня. Я посмотрелана нее внимательнее и вдруг поняла, что она жутко смахивает на перекормленнуюраскрашенную жабу в лиловом турецком сарафане. И мне стало смешно. А вотсмеяться не стоило. Жаба покрылась нездоровым багровым румянцем. Того глядиразлетится на тысячу кусков.

Чтоб скрыть смех, я принялась кашлять.

Вот было бы здорово, если б у меня оказался туберкулез.Страшная неизлечимая форма. От которой умирают долго и мучительно. Вообразивсебя с этой страшной формой в придачу, я приложила скомканный платок к губам ипосмотрела, нет ли на нем пятен крови. Кроме еле заметного отпечатка помады –ничего. Мне стало невероятно грустно. Не то от отсутствия болезни, не то отбезысходности.

– Это форменное безобразие, – робко пролепеталаучилка по химии, заискивающе поглядывая в сторону директрисы.