– Отчего же четверо? – спросила моя Анна.

Женщина ответила:

– Вот как у стола есть четыре ножки, так и в семье должно быть четверо детей, чтобы они поддерживали вас в старости.

Мне, как человеку, выросшему в большой семье – нас четверо братьев у родителей, – эти слова показались правильными и естественными.

Как же всё-таки удивительно гармонично и мудро размышляла та женщина!

Всегда с особым чувством жду появления маков в Ашкелоне. Эти цветы – вестники наступающей весны. Их появление напоминает мне о тепле, которого так хочется после дождливых дней декабря и январских ветров.

Ещё позавчера казалось, что проливной дождь никогда не кончится. Но всё когда-нибудь заканчивается.

И вот вчера, по дороге на работу, я увидел их в саду одного из домов. Несколько маков… Какие же они нежные, утончённые. Какие яркие и радостные… Оттого ли мне они так близки, что я родился в Средней Азии, где маки также символизировали наступление тепла?..

Друзья, скоро весна. Природа просыпается, грядёт Ту бишват. А мне хочется схватить фотоаппарат и умчаться фотографировать мои красные маячки наступающей весны.

Вчера вечером в нашу дверь постучали. Так скромно и тихо, что мы даже не заметили. Однако подружка супруги услышала, и моя благоверная пошла открывать, удивившись, кто же может стучаться к нам так поздно. Неужто соседка снизу, которой вновь почудилось, что мы шумим?

Открыв дверь, Анютка аж подпрыгнула от страха: на неё смотрели два белых глаза эфиопского парня. Всё остальное было черным-черно, так как в подъезде был выключен свет. Эфиопчик тоже, бедненький, перепугался и отпрыгнул.

Потом все мы рассмеялись этой ситуации. Парнишка попутал этажи. Он, видимо, шёл к соседям наверх.

Мы уже почти привыкли к тому, что постоянно ошибаются дверью, и не без удовольствия злобничаем с супругой на тему того, что, видимо, у ребят плохо с математикой. Но, разумеется, по-доброму.

Вспомнилось мне, как я двенадцатилетним мальчишкой попал в Москву и возле пиццерии первый раз в жизни увидел чернокожих людей. (Хотел написать «негров», ну да уж столерантничаю.)

Помню, как я был шокирован таким вот открытием. У меня была форменная истерика, и мне было и смешно и стыдно за самого себя. Я не мог сдержать смех и даже не мог объяснить старшему брату Николаю, с чего это меня так попёрло. Но он вскоре догадался, и ему было стыдно за мою дремучесть и невоспитанность. Потом глаза мои привыкли, и я таки преодолел своих внутренних тараканов и больше не хихикал, глядя на этих людей.

Теперь, живя в Израиле, я заметил как само собой разумеющееся, что сын мой не разделяет людей по цвету кожи и в садике прекрасно дружит с эфиопскими мальчиками и девочками. Я понял, что мой ребёнок носитель уже другой культуры, более совершенной и мудрой, чем моя.

Так и должно быть. Маленькие дети – они светлые. Надо этот свет внутри них сохранять и беречь, чтобы потом они не стали тёмными. Так мы и сами станем светлее.

Еду на велосипеде. Сосредоточен на рисунке тротуарной плитки, которая во время езды превращается в параллельные направлению движения линии. Только я и дорога, я и движение.

Всё окружающее воспринимается ровно настолько, чтобы никого не задавить и не быть задавленным: люди – без лиц, без пола, без ничего, просто контуры (вряд ли они вообще в этот момент существуют); машины – только де факто, не более.

Знаю, что еду домой. Вместе с тем есть понимание того, что цель поездки – всего лишь настоящее, которое ещё не наступило, поэтому несущественно. Есть только я и дорога, я и мой путь.

Дома, деревья, люди – условность, как и я для них… Этих домов не было каких-то 50 лет назад, и через 50 их уже не будет. Равно как нет уже тех людей, которые помнят эти места пустынными и дикими, так и не будет тех, кто сейчас жив.

Всё не важно, кроме меня, моей дороги и рисунков, создаваемых тротуарной плиткой. Бытие такая же условность, как и небытие.

По дороге в школу одного мальчика, меня с коляской и сына закидали камнями со двора соседней школы. Благо никто не пострадал. Дикие какие-то дети. Это религиозная школа. Не знаю, чему там детей учат.

Сразу сказал об этом охраннику школы, где учится сын. Позвонил в полицию. И заодно зашёл в школу, откуда летели камни, и разговаривал с директором.

В полиции живенько отреагировали и пообещали разобраться с этой историей.

Моё рвение вполне оправданно, так как это элементарно вопрос безопасности прохожих. И потом, что это за школа такая, если там воспитываются такие дети?

После этого пошёл сдавать в поликлинику анализы, а там забастовка медсестёр и кровь на обследование не берут. Заказал очередь на другой день. Как достали эти забастовки…

Вот такое бодрое утро.

Мы не виделись с тех душных ночей осеннего Ашкелона, когда ничего так не ждёшь, как прохлады раннего утра. Где он пропадал всё это время, не знаю, но теперь по дороге домой я его узнал, я снова его почувствовал. Он вернулся, как всегда внезапный, как всегда ошеломительный и немножко невпопад.

Трепя мою шевелюру, наполняя моё дыхание своим пряным привкусом пустынь, пускал пыль в глаза, рассказывая о том, где был и что видел. Непривычно вслушиваться в его лепет… Но я таки прислушался и спустя какое-то время уже был спокоен. Как и не было тяжёлого дня. И мы шли домой, вернее я ехал на велике, а он был со мной.

Нанёс пыли… Она везде. Вечером он играл ею, рисуя удивительно красивый закат, который, увы, я не видел, но, судя по его рассказу, это было именно так. Теперь, почти ночью, хотя сейчас всего только седьмой час вечера, он совсем заигрался в свои волшебные игры и, создавая из той же волшебной пыли дымку, окутавшую суетливый вечерний Ашкелон, заставил меня вслушиваться и всматриваться.

Как красиво он играет шапками пальм, листья которых на просвет фонарей блестят белыми искрами. Они, пальмы и листья, тоже ему рады и кокетничают с моим приятелем, в то время как мы с ним больше склонны пофилософствовать. Не по-мужски это – кокетничать.

Ветер… Даже сквозь наушники и дивное пение Лары Фабиан я слышу его шёпот. Он говорит мне: смотри!

Сперва мне трудно было что-то рассмотреть, потому что от пыли, подхваченной моим игривым приятелем, слезились глаза, однако потом я стал видеть и слышать.

Я видел, проезжая мимо лотерейного ларька, как ещё совсем молодая израильтянка заполняла купон лотерейки. И ветер показал мне её надежду и веру в чудо… и ещё сказал, что ей повезёт. А потом показал мне её ребенком, который верит сказкам. Ах, если бы только она прислушалась к ветру! Она бы поняла, что сказка вокруг, здесь и сейчас. И всё же сколько правды и света было в этой женщине, заполняющей купон…