— В общем так, вы, господа мои хорошие, берете этого молодого человека, Михайла Ломоносова со товарищи, и начинаете их обучение, вот прямо с сегодняшнего дня. Потому что я хочу убедиться в том, что учителя из вас все же более умелые, чем хранители редкостей. У вас есть год до того момента как университет начнет принимать студиозусов. Если через год он не покажет ничего значимого, я много раз подумаю над тем, продолжать ли вкладывать деньги из казны в это предприятие, которое мне кажется все более сомнительным. Да, пошлите кого-нибудь на Монетный двор, там весьма обширная библиотека привезена из Речи Посполитой, как раз под нужды университета, — и, оставив выпучивших глаза студиозусов и скептически оглядывающих их с ног до головы ученых знакомиться, сам же подошел к Попову, таща на фарватере Шумахера.

— Иван Данилович, ты так страстно просил у меня работу, что я решил тебя осчастливить. Вот прапорщик в отставке Попов проводит тебя к архиепископу Герману, и вы вдвоем подумаете и приготовите мне проект на тему: куда можно перенести Славяно-греко-латинскую академию, чтобы крыша не свалилась отрокам на головы. Проект должен быть вменяемый, мне его в Священном Синоде еще утверждать надобно будет. Так что расстарайся, будь другом. Потому как тебе еще и переносить академию на новое место придется и обустраивать. Надеюсь, что такого же фиаско, как с камнями, сваленными где придется в Кунцкамере, не возникнет? — Шумахер отрицательно помотал головой, и я его оставил рядом с Поповым, а сам отошел в направлении двери. Вот и ладушки, все при деле. Что же я забыл? Ах, да, — Даниил Иоганнович, я все же хочу узнать, что это за красный камень и какие у него свойства, да и вообще опись каждого из этих камней хочу увидеть, — Бернулли рассеянно кивнул, продолжая рассматривать крокоит, из которого при определенных усилиях можно выделить хром, весьма и весьма полезный металл, который где только не применяется.

Вернувшись в Лефортово, я пошел в приемную перед моим кабинетом и сел в кресло для посетителей, вытянув гудящие ноги. Митька посмотрел на меня, и в его взгляде промелькнуло сочувствие.

— Я хочу знать, когда его величество император примет меня? — высокий француз ворвался в приемную и подлетел прямо к столу, за которым сидел невозмутимый Митька, который в это время точил перья небольшим, но очень острым ножиком.

— А я еще раз вам говорю, виконт, что ваше прошение передано в императорскую канцелярию на рассмотрение, — ответил Митька. — И вообще, у вас получилось бы быстрее попасть на аудиенцию, если бы вы действовали через своего посла или через Иноземный приказ.

— Но у меня важное сообщение для его величества, — виконт стиснул кулаки, а Митька покосился на меня и пожал плечами.

— Вы можете передать его мне, а я уже постараюсь сделать так, чтобы его величество непременно прочел его.

— Это совершенно невозможно… — виконт протер лоб надушенным платком. Ну да, здесь жарковато.

— Как хотите, — и Митька вернулся к своему прерванному ненадолго занятию. Я же смотрел на него и думал, что при желании можно добиться чего угодно. Ведь кто-нибудь мог представить, что обычный холоп может свободно говорить на нескольких языках и вообще стать большой умницей? Главное — это правильная мотивация.

Француз тем временем сел рядом со мной и вздохнул.

— Никогда бы не подумал, что попасть на аудиенцию к императору будет настолько сложно, — внезапно пожаловался он мне.

— Можно подумать, что к вашему королю можно войти в любое время, — я хмуро посмотрел на него. И так настроение не очень, так еще и вот этот пытается права качать.

— Ну так ведь… — начал было француз и осекся, понимая, что может сейчас наговорить лишнего. Еще раз вздохнув, он подошел к Митьке. — Вы меня уведомите, когда мне назначат?

— Разумеется, даже не сомневайтесь, — и Митька снова быстро взглянул в мою сторону.

Когда француз убрался, я потянулся и спросил.

— Это кто?

— Да какой-то виконт де Пуирье. Говорит, что у него послание от короля Людовика к тебе, государь Петр Алексеевич. Мы его проверили, и письмо вскрыли, не читали, правда, никакой ловушки, обычное письмо, поэтому-то он сюда каждый день повадился бегать. Не сомневайся, когда решишь принять, еще раз все перепроверится.

— Я и не сомневаюсь. Давай на завтра его поставь в расписание. И Демидова позови, хватит уже без дела сидеть, так и с ума сойти можно, — я встал и вместо того, чтобы пойти в кабинет, решительно направился к выходу из приемной, чтобы пойти в свою спальню и попытаться уже уснуть. В дверях я столкнулся с поручиком Безгиновым, который ежедневно приносил мне сведения из монастыря. Уж не знаю, как они передаются, но предполагаю, что кто-то из медикусов делает доклад, который записывается дежурным офицером оцепления и потом уже передается мне.

Развернув лист, я пробежал по нему глазами. После чего молча подошел к Митькиному столу, схватил стоящую на нем фарфоровую вазу и запустил ее в стену. После чего, тяжело дыша посмотрел на своего секретаря.

— Встречи не отменяются, — процедил я сквозь зубы. — Но сегодня меня не беспокоить никому.

И я стремительно вышел, сжимая кулаки.

* * *

Дмитрий Кузин — доверенный секретарь государя императора Российской империи Петра Алексеевича развернул брошенную государем на стол бумагу-донесение и углубился в чтение. Прочитав ее, покачал головой.

— Господи, не погуби душу безгрешную, — прошептал он и перекрестился, потому что в бумаге было сказано, что ее высочество Филиппа-Елизавета слегла днем с лихорадкой. Возле нее сейчас Лерхе, но никто не может гарантировать, что все обойдется.

Иоганн Лерхе, которого здесь в России называли Иван Яковлевич, довольно необычно, но к этому вполне можно привыкнуть, вышел из кельи сестры Марии, которая вот уже второй день как впала в забытье, и решительно направился к выходу, чтобы глотнуть свежего холодного воздуха, приправленного крепким табаком, потому что в тесной душной келье, пропитанной тяжелым запахом болезни и приближающейся смерти, у него закружилась голова, а во рту появился неприятный горьковатый привкус. Он никак не мог справиться с проклятой болезнью, которая уносила одну жизнь за другой, и ей было наплевать на то, что происходит это в монастыре, фактически на святой земле. От этой болезни не было лекарства, или оно было еще не открыто, как не было лекарства от чумы. Он читал труды Фракасторо и Левенгука, которые утверждали, что болезни — есть суть жизни мельчайших организмов, не видимых глазом, и Левенгук даже продемонстрировал, с помощью своего увеличительного прибора, как их много в обычной капле воды, и хоть труды этих мужей выставили на посмешище, Лерхе глубоко внутри был с ними согласен — болезни вызывают мельчайшие живые существа. Еще бы узнать, как эти существа побеждать.

Единственное, с чем он пока справлялся — это не давал черной смерти вырваться за пределы монастырских стен, да еще записи вел, наблюдая за течением болезни, за тем, как она распространяется, и что помогает не заразиться… Вот последних наблюдений ощущалась явная нехватка, потому что, согласно его наблюдениям, не заразился лишь он, да еще один медик, Николай Шверц, прибывший в Россию в то же время, что и он сам из Пруссии, хоть и заболел, но перенес болезнь как обычную простуду, а страшные пустулы сошли у него на пятый день, не оставив следов. И сам он и Шверц прошли в свое время вариоляцию, использовав корочку с пустулы больного оспой. Но вариоляция, как ни крути, очень опасна, и после нее многие заболевают оспой и умирают, поэтому Лерхе не думал, что ее можно внедрить повсеместно. Сам-то он прошел эту процедуру, потому что в силу своей профессии имел гораздо больше шансов заразиться и умереть, а так, в случае благоприятного исхода, он получал защиту как минимум от одной смертельной болезни.