Добрыня с детства видел красочный мир Киева, вырос на берегувеликой реки, постоянно зрел иноземных купцов, заморских гостей, слышал чужуюречь. Ему давали подержать драгоценные мечи, узорные ткани, а когда однаждывзяли как отрока в дальнюю поездку за данью в одно из лесных племен, со страхоми удивлением, что перешли в горечь, увидел, что на самом деле мир его отца идедов маловат и скуден.

Святославу часто нашептывали на молодого богатыря: мол,волчонок отомстит за пленение родителей и разор царства, которое его царство,но Святослав отмахивался: не дурак Добрыня, хоть и силен. Здесь он уже получилбольше своим умом и отвагой, чем если бы сидел лесным царьком в глуши…

Пленного князя Мала насильно окрестили, греческий священникпри княгине Ольге нарек его Никитой и долго внушал, что отныне он раб не тольковеликой княгини, но и божий и что сам бог велит во всем повиноваться своимгосподам, не перечить, а буде те врежут по правой щеке, тут же подставлятьлевую. Мал хмуро молчал, он знал, что княгиня Ольга, приняв чужую веру, должнаименоваться Еленой, так ее переназвали чужаки в черных одеяниях, но и другие еезовут по-прежнему Ольгой, и сама себя так кличет. А левую щеку никому неподставит.

Милена собрала пустые миски. Добрыня указал глазами на Бора,она тут же ухватила мальчонку за руку:

— Пойдем со мной, поможешь мыть посуду.

— Не хочу… Я посижу послушаю!

— Борька, не упрямься, — сказала онастроже. — Это же так интересно!

— Что? — удивился малыш. — Мыть посуду?

— Миски были грязные, — объяснила она, — аначинают блестеть!

— Мужчины посуду не моют, — ответил он гордо.

— Расти быстрее, — засмеялась Милена, — вот истанешь мужчиной. А пока годишься только мыть посуду. Пойдем, не упрямься.

Когда за ними захлопнулась дверь, Добрыня повернулся к отцу.В горле стоял ком, он все сглатывал, но тот лишь опустился ниже, передавилдыхание, остался распирать болезненно грудь.

— Отец, — сказал он тихо, — мне надо совет стобой держать. Как скажешь, так и поступим.

Мал сцепил пальцы, столешница дрогнула под тяжестью егоогромных жилистых рук. Глаза прятались под тяжелыми, набрякшими, как тучи,веками. Добрыня вслед за отцом положил руки на стол, застыл.

— Говори, — пророкотал Мал. — Что бы нислучилось, ты мой сын.

— Отец, — повторил Добрыня. — Двенадцать днейтому мне явился древний демон. Не наш и не славянский. Белоян сказал, что и неросский. Вообще каких-то неведомых народов, чьи кости выкапываем, когда роемколодцы. Он потребовал в жертву коня. И пригрозил, что если откажусь, то у менясгорит дом, а в пожаре погибнешь ты.

Мал молчал, ждал. Добрыня тоже молчал, в комнате застылатяжелая, напряженная тишина. Наконец Мал проговорил неспешным рокочущимголосом, далеким от старческого:

— Я не понял, о каком совете речь?

— Отец…

Он смешался, внезапно ощутив, что из непонятной трусостипереложил тяжесть решения на отцовские плечи. Начал подыскивать слова, сейчасбы попятиться, однако Мал уже сжал и разжал огромные кулаки со старческивздутыми суставами, пророкотал неспешно:

— Что за молодежь пошла? Вот в наше время… Сын мой,разве мы когда торговали честью? Ты и сейчас служишь не князю, а земле нашей.Если суждено погибнуть в огне, то так тому и быть. Конечно, лучше бы от меча…Но и то хорошо, что не в постели. Пусть в постели мрут бабы. Я ответил тебе,сын мой?

Добрыня обошел стол, обнял отца. Совсем недавно ему чудилосьв таких случаях, что обнимает разогретую на солнце скалу, руки короткиобхватить отцовские плечи, но теперь то ли руки вытянулись, то ли отцовскиеплечи усохли, прижал отцовскую голову к груди.

За окном простучали копыта, звонко пропел петух. Слышнобыло, как проехала телега с несмазанными колесами. Мал отодвинул сына-богатыря,хлопнул по плечам:

— У героев, сын мой, иные дороги, чем у пахарей.

— Знаю, отец… Но это когда своя жизнь на кону!

— Да, — кивнул отец, — чужой распоряжатьсятруднее. Если не сам дрянь, конечно.

— Ни в жизнь не стал бы князем, — вырвалось уДобрыни. — Даже воеводой не хочу! Сколько посылал на смерть, а непривыкну…

За полночь лег в теплую постель, уже согретую Миленой, обнялее мягкое тело, но мысли блуждали далеко, а взор шарил по потолочным балкам.Она посопела рядом, ее голова умостилась у него на плече. Пальцы ласковопощекотали ему живот, вскоре он услышал ее тихое сопение. Набегавшись за день,она заснула как ребенок, тихо и счастливо.

Он не стал высвобождать руку, так и лежал, пока, наконец,веки не стали тяжелее свинцовых глыб, а вместо закопченных бревен увидел небо искачущих там коней.

На заставах привык ночевать у костра, спать на голой земле,на камнях, на песке, на дереве, на снегу, а когда попадал в этот огромныйдвухповерховый домище, раскинувшийся крыльями на полдвора, морщился внедоумении: неужто это принадлежит ему?

Уже не раб, а знатный боярин, а боярину и терем боярский.Сегодня с утра долго и с недоумением бродил по многочисленным светлицам,горницам, палатам, опускался в глубокие подвалы, где рядами висят копченыетуши, окорока, связки колбас. Зашел и в винный подвал: бочки с вином до самогопотолка, нигде ни факела, ни светильника, кроме того, что в руке. Когдаподнялся в светлицу жены, сурово велел загасить купленные за большие деньги уромеев нежно пахнущие свечи.

— День яснее не бывает, — сказал он сурово, —куда твоим свечам супротив солнышка!

— Да я так, — ответила жена виновато. —Пахнут больно сладко.

— Погаси, — велел он.

— Как велишь, — сказала она испуганно.

— И не зажигай сегодня вовсе. Поняла? Завтра можно,сегодня нельзя. Пройди по терему, проверь еще. Чтоб ни факела, ни светильника.Увидишь у кого кремень и кресало — отбери!

— Да-да, — согласилась она поспешно, — деньясный, солнце во все окна… И так глазам больно! Неча зря транжирить.

— Вот-вот. Скажи, если надо, насчет бережливости.

— Как скажешь!

Двор он осмотрел тщательнее, чем по дороге на заставуосматривал подозрительные овраги и балки. В кузнице велел загасить горн, аповара и стряпух отправил в село проведать престарелых родителей.

К вечеру, когда солнце опускалось к виднокраю, ногиподкашивались, словно он трое суток бежал без воды и еды в полном доспехе, смечом и щитом. Тягостное ощущение заставляло вздрагивать, с огромным трудомдержал спину прямой, а плечи гордо развернутыми. Огромный багровый дисксползает по красному небосклону, как яичный желток по раскаленной сковороде,ветерок утих, наступает вечер…