— Ты, отец, имей в виду, — произнес он строго. — Тебе козырная палата выпала. Таких здесь, считай, больше нет. Начнешь бузить, перебросят в общак, на десять коек. А там нравы простые. Чуть что не так, укольчик в жопельник и опять — тихой-тихой! Улыбчивый-улыбчивый. Так что цени и — не нарушай. Слышал, что я тут за старосту? Потому доложись: откуда? Давно ль президентствуешь? Над каким народом? А то как-то поступил президент США. Так оказалось — симулянт.

Ёрничающий Князь напоролся на колючий неприязненный взгляд.

— Больно ты, парень, словоохотлив. Что надо, есть в деле, — обрубил разговор номер 12.

Принялся раскладываться.

На Князя потянуло холодком. Психбольной явно принял его за «наседку».

— Ну-ну. Была бы честь предложена, — пробормотал он уязвленно. Несколько, впрочем, успокоенный. Психбольные, особенно буйные, стукачей не опасаются.

4.

Константин Понизов налегке, в халате, наброшенном на тонкий джемперок, торопился по морозцу от амбулатории в административный корпус.

Наступало время обеда. Меж корпусами с кастрюльками, судками, термосами сновали больные — дежурные по кухне.

Проходя мимо судебно-психиатрического отделения, Пони-зов расслышал доносящийся из палат искаженный динамиком голос-заклинание. «Родина — моя!», «Советский Союз — великий и неделимый!», «Сталин»! «Отечество»! — пафосно, со сдержанной слезой, произносил голос. Следом, после паузы, тот же голос, но уже с ноткой отвращения, загнусавил, перечисляя врагов: «Гитлер!», «Черчилль!», «Америка!». Через пяток секунд всё повторялось заново. Завотделением Кайдалова ввела среди контингента ежедневные сеансы патриотизма.

Понизов уже взбегал на служебное крыльцо, когда краем глаза разглядел на заиндевевшей скамейке нахохлившуюся грузную фигуру, опиравшуюся на клюку. Хоть после церкви Пятса он не видел, не узнать его было невозможно. Сидел Пятс в одиночестве. Значит, в нарушение инструкции лечащий врач Гусева выпустила пациента без присмотра, да еще во время обязательной психотерапии.

Понизов зыркнул по окнам второго этажа, — не наблюдает ли бдительная Кайдалова. Вроде нет.

— Господин главный врач! — расслышал он. Пятс взмахами руки пытался привлечь его внимание.

Поколебавшись, Понизов подошел. Опытным глазом подметил, что со времени их знакомства пациент еще одряхлел. К тому же совершенно окоченел. Кажется, выдерни клюку, и тело рухнет на снег и разобьется об него сосулькой.

— Здравствуйте, тезка, — радушно поприветствовал его Понизов. — Что ж вы один, на холоде? Не боитесь простыть?

Старик скривился, как от неудачной шутки.

— Это последнее, чего я испугаюсь. Я вас поджидал, господин главный врач. Очень просил бы меня выслушать.

— Хорошо. Как-нибудь приглашу. А пока немедленно в палату, — Понизов кивнул, прощаясь.

— Боюсь, что «как-нибудь» для меня слишком большой срок. Пятс хотел засмеяться, но зашелся в захлебывающемся, выворачивающем кашле.

Понизов разглядел наконец за тюлем на кайдаловском окне очертания женской фигуры. А стало быть, нагоняй Ксюше обеспечен.

— Вот что, — решился он. — Пожалуй, у меня как раз сейчас есть время. Завотделением после скажете, что на улицу вышли по моему указанию.

Помог Пятсу подняться. Повел, поддерживая под локоть. Продрогшего старика буквально колотило. Да и сам Понизов ощущал щекотание в носу. Потому, усадив в кресло у себя в кабинете, налил две рюмки коньяка. Протянул одну пациенту.

Понизов выпил коньяк залпом и еще долго наблюдал, как мелкими глотками, будто на приеме, цедит свою порцию человек, прошедший лагеря. Наконец, и Пятс отставил рюмку. Дыхание его стало коротким, горячечным, лицо порозовело. Заблестели глаза.

В доживающем теле вспыхнул вдруг прежний веселый огонь, будто в тлеющей головешке, перед тем как ей окончательно погаснуть.

— Так чего же вы боитесь больше, чем простуды? — напомнил Понизов.

— Памяти.

— В смысле: потери памяти? Вы ощущаете признаки амнезии?

— Нет. Я боюсь чужой памяти.

Понизов озадаченно нахмурился.

— Хорошо, давайте иначе: что же у вас всё-таки болит? Душа, конечно?

— Почему угадали? — настал черед удивиться Пятсу.

— Ну, это же клиника для душевнобольных… Так что на самом деле?

Он мазнул взглядом по часам. Пятс заторопился.

— Вы угадали. На самом деле, — именно душа. И нет физической боли, что сравнится с этой.

— Что именно мучает?

Пятс перевел дыхание. Набрал воздуха.

— Моя мука, моя беда и моя вина — что привел Эстонию в СССР!

Понизов оторопел:

— Как это «привел»? Вы же как раз противились… Раз вы здесь!

Горькая усмешка исказила усталое лицо:

— Увы, нет! Я и мое правительство, мы пытались предотвратить кровопролитие, которое полагали бессмысленным. Эстония выглядела обреченной. Мы подписали всё. Сначала соглашение о вводе войск, потом — оккупацию.

Он застонал:

— У нас маленький народ. Сколько больших народов перемолола история. А маленьких никто и не сосчитал. Что не сосчитал… Не запомнил! Ушли в почву и — будто не было. Миллион двести. Тьфу! Пескарь меж двух акул: Россией и Германией. Два выхода: сражаться или…

— С кем? Какие шансы? — Понизов невольно поддался его волнению.

Пятс закивал.

— Я рассуждал так же. Раздавят за несколько дней. Что такое для обозленного Сталина миллион двести? Мужчин с оружием пострелял, семьи вывез в Сибирь на погибель и заселил территорию другими. Был на земле народ — эстонцы, и как слизнуло. Значит, надо перетерпеть. Всё наше правительство было в этом едино. Для политика бог — целесообразность. Господи, прости мое высокомерие! Думал, я умный: всё просчитал, всё взвесил. Лавировал. Хитрил. Торговался с Молотовым из-за каждого пункта. Кланялся, смирив гордыню. А надо было — если убрать шелуху, — действовать на уровне инстинкта, как муж и отец, в дом которого ломится бандит. Хватаешь то, что под рукой, и защищаешь семью. Чем можешь и сколько продержишься. Остальное от лукавого. Надо было объявить всеобщую мобилизацию. Кричать, бить в набат: «Сражайся, мой народ! Умирай, но в борьбе».

— Смысл? Смысл?! — увлекшийся Понизов застучал ладонью по столу.

— Только один. Сдавшись, спасаешь рабов. Когда погибаешь в борьбе, у тех, кто выживет, сохранится свободная душа! — Пятс даже приподнялся, воодушевленный. Впрочем, тут же другим, просевшим голосом закончил:

— Но тогда я рассуждал иначе. Это был мой выбор и моя ошибка. Я пытался спасти свой народ и, кажется, погубил.

— Что значит погубил? — Понизов выглянул в коридор. Еще три года назад разговор, в который его настойчиво втягивали, прервал бы без колебаний. Но и по нынешним временам он приобретал чрезмерно опасный оттенок. — У вас как у человека буржуазной формации свои предубеждения. Но я лично уверен: для Прибалтики благо, что она вошла в число других союзных республик. Боюсь, среди эстонцев действительно были невинно арестованные. К сожалению, приходится верить. По себе знаю, что и с русскими допускалось подобное (он скользнул глазом по шарфику, забытому Ксюшей). Но это не повод ненавидеть страну, пусть жестокую лично к вам, но — выигравшую войну, защитившую мир, в том числе ваш народ от фашизма! В конце концов, всё нормализуется. Да и Сталин умер.