Господи, как же это больно. Невыносимо. Так сильно, что даже плевать на стыд и достоинство.

Лео

– Чего ты хочешь, Карла? Не в первый раз я этот вопрос тебе задаю, верно?

– Верно.

Она плачет. И мне тревожно, но… глубоко её слёзы не достают. Слишком много времени прошло, слишком изменилась жизнь, слишком близкими стали другие люди.

– Когда тебе двадцать пять, кажется, вся жизнь впереди, всё только начинается, и ты достойна большего, лучшего. Кажется, что мало эмоций, мало чувств, мало красок… Всё привычно, как обычно, а ты достойна быть золотой рыбкой в коралловых рифах… Лео…

Она сжимает пальцами переносицу, пытается успокоиться, но всё бесполезно – у неё почти истерика. И слишком много слёз.

Я смотрю молча. Мне нечего ей сказать. Я не могу помочь, а дешёвых утешений у меня никогда не было.

– Всё стало таким… бессмысленным. Я ненавижу дом, в котором живу. Я ненавижу город, ненавижу себя в нём. Спорт был моим смыслом, я всегда верила, что нет ничего важнее. Я привыкла к восторженным взглядам, к результатам, к гонке, к похвале. А потом спорта не стало и… не стало меня. У меня ничего нет, Лео. Совсем ничего теперь у меня нет!

– У тебя есть Ким.

– Да, есть. Но когда она уезжает к тебе – острее всего, больнее и чётче проявляется правда: я прокисаю в одиночестве. Оно повсюду, Лео! Оно в шкафу с платьями, которые мне не для кого надевать. Оно в ванной, куда никто не войдёт, пока я принимаю душ, и не прижмёт меня к кафелю, чтобы сказать: «Карла, я люблю тебя!».

Я не отдаю себе отчёта в том, как сильно кусаю свою губу изнутри. Только металлический вкус крови напоминает остановиться.

– Скажи, а с ней ты тоже так… к ней тоже врываешься в ванную? Не можешь дотерпеть до конца месячных? Ты хоть раз говорил ей во время секса, что сходишь с ума? А, Лео? Говорил?

– Карла!

Она умолкает. Но ненадолго.

– Когда я узнала, что беременна, я молилась, чтобы он был твоим. Я поехала в церковь и впервые в жизни стояла на коленях. Я клялась ему, что ни о чём больше не попрошу, пусть только он сделает так, чтобы ребёнок был твоим…

Я смотрю в пол, потому что смотреть, как заливаются слезами её глаза – это выше даже мои сил.

– Я люблю тебя. Но ты, наверняка знаешь об этом.

– Знаю, – киваю.

Карла

Он опускается прямо на пол, вернее, сползает на него и прижимает пальцы к глазам.

Когда убирает их, от тяжести в его взгляде внутри меня всё переворачивается.

– Знаешь, я тут тоже в Бога уверовал, – вдруг говорит. – Мне просто иногда совсем невмоготу бывает. Вот просто в мозгах от страха такой резонанс, что тяжело видеть. Лея… она увлекается в последнее время более реальными вещами, совсем поставила крест на сказках. Смотрит, читает, слушает лекции. Кажется, это был Роберт Сапольски со своим курсом «Биология поведения» – она очень восхищалась, я тоже посмотрел. Занимательно. Так вот, профессор Сапольски утверждает, что невозможно быть учёным и верующим одновременно. Это нонсенс. Но и он же говорит: «Лучшее, что вы можете сделать для своего здоровья – это стать верующим». Я как-то зашёл в церковь. Сперва постоял, потом даже присел и послушал мессу. В конце попросил его: помоги мне.

Его лицо перекашивается, он сжимает губы, чтобы сдержать… я не знаю, что, но, наверное, это слёзы. Я никогда не видела его слёз. А сейчас ему едва хватает выдержки удерживать их внутри.

– … я сказал ему, что поверю, если он мне поможет. И теперь, когда просыпаюсь по утрам, и в комнате ещё темно, я всегда смотрю на её лицо – мне нужно знать, как она. Когда-то ей бывало плохо…

Я отворачиваюсь, не смотрю на него, потому что его голос опять крошится, и плачу, сама не знаю почему: потому что себя жаль, или потому что в его словах так много… другой жизни.

– Ей было плохо тогда… а я не заметил. И уехал к тебе. Она просила остаться, но я… Ты сказала, что я тебе нужен, она тоже. Но ты постоянно повторяла, как тебе больно и паршиво, а она не признавалась. Только тогда один раз сказала, когда стоял перед ней с сумкой. Но я не поверил.

Он умолкает, и я с ужасом вижу, как дрожат его руки, и как он сжимает пальцы, чтобы эту дрожь унять… или скрыть, я не знаю. Наконец, он сжимает ими лицо – всегда так делает, когда борется с собой.

– Мы ребёнка потеряли, Карла. Как я понял, в ту ночь, когда с тобой был, ей делали операцию… чистку.

Пауза. И мы оба пережидаем то ли её, то ли пока угрызения совести хоть немного притихнут и дадут возможность соображать и говорить.

– Я пытаюсь жить с этим. Но иногда, когда смотрю ей в глаза, мне будто стреляют в голову.

Снова пауза. Снова глубокий вдох.

– И я теперь по утрам всегда просыпаюсь первым. Смотрю на её лицо. Когда ей бывало плохо, она кривилась во сне. Но вот уже больше тысячи дней не кривится. И я каждое утро благодарю его и молюсь. У меня свои молитвы. Свои слова и просьбы для него, свои грехи, которые замаливаю. Пока я молюсь, пока верю в него, он помогает мне, и даёт ей ещё один день, и ещё один день, и ещё. Один её день – это один мой день. На это уходят все силы, Карла… все мои силы.

Моё имя он не произнёс, а выдохнул, причём так, будто сделал это в последний раз.

– Прости, но теперь у меня совсем ничего не остаётся для тебя, – добивает.

Лео

Рот не прощает. Все остальные части тела – запросто, но вот губы нет.

На интим грех жаловаться. Знаю наверняка, многие парни мне бы позавидовали. Вначале совсем с ума сходили, даже со счёта сбивались, всё было очень бурно и без устали. Потом, пару месяцев спустя, немного поуспокоились. Но и сейчас, когда она на седьмом месяце, мы, несмотря ни на что, можем смело считать себя довольно горячей парочкой.

Только она не любит целоваться. Бывает, когда мне совсем уж невмоготу и губы её нужны так, что дышать трудно, и никакие тормоза не держат, она это чувствует и позволяет. Если целовать её во сне, может даже ответить. Потому что спросонья не помнит, что я сделал.

Можно до бесконечности рассуждать о полиаморности. Можно доказать теорию равенства ревности и неуверенности в себе. Можно провести параллели и убедить многих, что секс, по сути, ничем не отличается от светской беседы – и то, и другое лишь форма взаимодействия. Можно придумать такие аргументы и оправдания, к которым не подкопаешься, и выведешь из строя любую традиционно моногамную логику.

Но она просто не целует. Когда в экстазе забываюсь и ищу её губы своими, стараюсь поймать их, она мягко, осторожно, всегда очень деликатно отворачивается. Нет больше для меня её поцелуев.

Вернее, не совсем так, они есть: при встрече и при расставании, иногда даже во время близости, случаются даже просто так. Одно маленькое вынужденное, вымученное прикосновение. И я принимаю то, что дают. Приходится. Потому что на большее давно потерял право.