Я отталкиваю его, а он не позволяет.

– Пусти!

Он качает головой «нет».

– Отпусти меня! – рявкаю.

– Не могу. Если ты сейчас уйдёшь… я умру. Тут на месте.

На языке вертится «мне плевать», и я бы это сказала, если бы горло вместе с голосовыми связками не завязалось в тугой узел. Иногда это бывает полезно, особенно для таких, как я.

Мы так и стоим в одной позе, вернее, я стою, а он сидит и прижимает меня к себе. И уже через пять минут этого «стояния» мой язык не готов повернуться и прошлёпать «мне плевать». Нет, мне не плевать, и никогда не было. Да мне, вообще, никогда и ни на кого не было плевать. Я не знаю, хорошо это или плохо, наверное, не то и не другое. Если смотреть на вещи с точки зрения медленно, но неумолимо ползущего к смерти мироздания, ничто в наших поступках не имеет какого-либо фундаментального смысла. Иначе говоря, всё это просто возня. Бессмыслица.

– Пойду, поставлю чайник, – докладываю ему.

Лео прижимается ещё сильнее, так, что мне аж дышать тяжело, и говорит:

– Без тебя я умру.

И через время добавляет:

– Без тебя во мне нет смысла. Без тебя ни в чём нет смысла.

И я думаю, может, всё-таки зачем-то всё? Для чего-то? Или… для кого-то? Для кого-то мы приходим в этот мир или только для себя? Или и то, и другое, вместе взятое?

Sea Wolf – Whirlpool

У меня было очень много времени на осмысление, переосмысление и даже иррациональное переигрывание событий в воображении. Это была такая зацикленность, которая пугала, но идти с этой проблемой к психотерапевту не было ни желания, ни смелости. Это происходило и днём тоже, но хуже всего становилось ночью, когда мои альтернативные версии незаметно перетекали в сон, а там всегда всё развивалось не только не так, как я изо всех сил желаю переписать, но даже хуже, чем в реальности: она умирает, потому что я так и не смог её найти. Свой черёд помочь ей я пропускаю. И никогда не произношу её имени вслух, потому что не могу физически. Мои губы приклеены друг к другу, и я зову её сквозь них глухим мычанием, где «Лея» никак не разобрать, и поэтому она меня не слышит. Поэтому погибает, а я ругаю её за то, что так глупо и так щедро намазала мой рот суперклеем.

В дневной версии я входил в наш дом и, не найдя её, сразу бросался звонить. Ах да, у меня же не было её номера. Мудак – тут я с Келли согласен. Но мой мозг в моих мечтах работает исправно и очень быстро соображает, что Марлис ей не раз звонила. Тут меня обычно начинает сбивать с ног негодование: это насколько нужно быть ущербным, чтобы допустить подобное? Когда ты звонишь лучшей подруге своей бывшей жены, чтобы узнать номер телефона нынешней? А в реальности… всё обстояло ещё хуже, страшнее. Но я упорно запихиваю все подобные мысли в грязный и переполненный карман, потому что знаю, все они – болото, и застряв в нём, шанса выбраться уже не будет. Поэтому я зажимаю карман и звоню Марлис, а потом «ей», и говорю прямо так, безликими волнами телефонной связи о том, что люблю, что наворотил дел, но важнее её для меня никого нет, и что сам я ничего без неё не стою. Я делаю это, потому что понимаю – другого шанса сказать всё это у меня может и не быть.

Но он был, и поэтому во второй версии фантазий я пытаюсь им воспользоваться в коридоре с прозрачными стенами прямо перед офисом её адвоката. Я не спрашиваю её разрешения поговорить и не жду, когда в этом чистилище не останется лишних ушей – мне всё равно, я хватаю её за руку и держу так, чтобы она не смогла вырваться, даже если захочет. Я громко и чётко говорю ей, что она моя жена, а это значит, что она моя жена, даже если я наворотил дел, даже если всё рушится, она должна, обязана дать мне шанс. И конечно, ровно тысячу раз успеваю повторить, что люблю её, что никакие другие люди, уже существующие и только собирающиеся родиться, меня не остановят, если дело может дойти до нашего расставания.

Почему тогда я не думал, что она может уйти? Не просто уйти, а исчезнуть?

В реальности, в том измерении, где я живу настоящий, день за днём набирала обороты катастрофа. А я будто ослеп и оглох. О чём думал? Не знаю. На что надеялся? Не имею понятия.

Сколько бы я ни анализировал произошедшее, ни расчленял свои ошибки на причины и следствия, мне самому до конца не понятно, как можно было умудриться так всё запустить? Но главное, так много и так безжалостно ранить человека? Самого близкого, самого нужного.

Она всегда оставалась рядом, всё прощала. Все мои промахи сходили мне с рук, и чем больше их было, тем сильнее стирались границы дозволенного.

Я был до маразма зациклен на себе, теперь это очевидно и невозможно не признать. Карла выбросила меня из жизни и в тот же момент поместила мои убогие мозги в тесную банку с наглухо закрытой крышкой. Тем временем, жизнь случилась, Лея, моя Лея случилась, любовь случилась. А мозги всё время оставались в банке. Как это так? А вот так. Оказывается, уязвлённое самолюбие способно ослепить и поставить под угрозу то, что действительно важно.

Конечно, первое, что я сделал, поехал к ней домой. Оказалось, что таунхаус продан ещё в ту осень, когда для меня нашлась чудесная государственная программа, готовая профинансировать мою операцию.

– Извините, мне нужно идти, – напоминает юная девушка азиатка, студентка, наверное. Она и без того неприлично долго прождала моё «спасибо за информацию», но так и не дождалась. – С Вами всё в порядке?

Надо бы ей ответить, но у меня челюсть сковало, не могу разжать рта. Поэтому просто киваю. Она захлопывает маленькую дверь в «скворечник», а я так и продолжаю стоять у порога. Позади меня с шумом проносится толпа детей всех возрастов, кто на роликах, кто на велике, кто пешком. Это семейный жилой комплекс, дома, вытянутые вверх этажами, прилеплены один к одному, и за каждой дверью семья. Лея тут жила среди них, в тесноте, но с крышей над головой. И там, где-то на её маленьком балконе должен был быть горшок с её петрушкой.

Я опускаю глаза себе под ноги и вижу цветные разводы мела на асфальте. Самое яркое пятно – красное, алое, очень яркий пигмент, необычно насыщенный, это не те мелки, которые продают в Волмарте или Доллараме каждую весну, это дорогостоящий профессиональный материал. А нарисовано им большое сердце, и я стою на нём обеими ногами, прямо в самой середине.

Отмерев, направляюсь в ликёрочный – пьяному всегда проще находить себе оправдания. Но и пьяным быть не помогло: триста спартанцев разом избивали мои внутренности. Я пил и пил, надеясь угомонить эту экзекуцию, пока не отключился вовсе. Просто вес правды был слишком неподъёмным для трезвого ума: Лея отдала мне всё, что у неё было.

Если бы в той точке мне было известно, что поиски займут месяцы медленно таящей надежды, я не уверен, что справился бы. Но в тот день, и в день последующий, и в следующий за ним, можно было жить мыслью, что найду её, отругаю и обниму так крепко, чтобы аж запищала. И больше никогда не дам уйти.