всякое. А они же молчат, ничего тебе в ответку не говорят, слушают тебя. Таким макаром устраиваешь себе психологическую разгрузку, плачешь. Тогда мне было непривычно и неприятно, чтобы кто-то видел, как я плачу. Мужчины-то не должны плакать, а я как девочка – плачу постоянно. Всегда такой был, быстрый на слёзку.

Старшеклассники нас били, отнимали еду – это самое обидное. Особенно за полдники. Полдники же были самые вкусные из всего столовского репертуара. Вот от этого я и сбегал обычно. Вера Васильевна меня находила. Я ей рассказывал иногда, где я шароебился, она брала на заметку. Как-то пришла за мной в храм, я сидел там, общался с богом. Я в детстве очень сильно любил его. Пришла, села со мной рядышком, а я рассказываю – как бы всё ещё богу, но уже ей. Она меня обняла, стала гладить и успокаивать. Уговорила вернуться. Мне тогда казалось, что это всё вместе: церковь, я и то, что она меня как-то почувствовала и разыскала. Оказалось, они со священником так договаривались: он, как меня увидит, ей звонит и она меня забирает.

Я потом уже, когда жил в другом детдоме, приезжал их проведать. Узнал, что Тамары Ивановны и Веры Васильевны не стало, и нажрался как свинья. Охранник, который меня с самого детства знает, к себе взял на ночь, чтобы я протрезвел. Я проспался и утром уехал оттуда, больше там не был.

Я учился хорошо, было очень просто – я же умственно отсталым, думаю, не был. Но относились ко мне по-всякому, потому что я чудил много. Один человек в меня по-настоящему поверил, моя подружка американка.

2.1

В общем, я работала в основном с религиозными организациями, и очень они меня напрягали. Дома тоже было напряжно, тема та же: никто не против помощи бедным, но только когда этот праздник происходит не на нашей улице. Мои близкие мне всячески намекали, что как-нибудь мир спасут и без нас. Женя же был не первым моим подопечным, до него я тоже много возилась со всеми этими документально-ментальными проблемами. У меня не было специальной подготовки и опыта, я не умела правильно взаимодействовать с клиентом, не чувствовала всяких тонкостей. От этого я со своими же ребятами мучилась: они капризничали и подкатывали ко мне яйца, очень болезненно переносили все случаи, когда выходило не так, как им бы того хотелось, и страдали запоями.

У всех волонтёров был свой типаж любимчиков: людей, с которыми они легче и крепче сходились. Ко мне вот всё тянулись романтики и эксцентрики с зависимостями разной степени тяжести. Я всё время попадала с ними в какие-то истории, они страдали перескоками настроения, требовали внимания и времени. Мне не хватало навыков, чтобы помогать без ущерба для собственных нервов и свободных деньков. По вечерам я приходила домой, ложилась на кровать и час, может, полтора, смотрела в потолок или в окно: у меня не было сил, чтобы встать. Потом я шла в душ, а одежду складывала в стирку. До того, как я вымоюсь и переоденусь, со мной не разговаривали. Вокруг моего волонтёрства росли ссоры. «А что ты хочешь, – говорили мне, – ты как будто искупалась в дерьме, от тебя пахнет дерьмом». Было время, когда только ярость, которая поднималась от слова «дерьмо», давала мне возможность работать дальше.

Как раз когда я начинала работать с Женей, мы расходились с парнем. Он на меня злился и сказал напоследок, что мой Жека – покойник, всеми ногами уже в могиле, а всё-таки мне он, видимо, дороже семьи, чести и здравого смысла. Меня это задело: я-то знала, что Женя живой, но все вели себя так, как будто его уже правда пора закапывать, и никому не хочется тусоваться рядом – вдруг на них падёт муторная организация похорон. Это будет меня преследовать всё время. «Он же прожитый человек, – будут мне говорить, – конченый, мёртвый». Однажды Жека долго тревожился, а потом попросил послушать, стучит ли у него сердце. Я послушала – оно там точно стучало. Женя сказал, что слава богу, а то ему показалось, что не стучит. Мы прожили с парнем несколько лет. Потерять его означало потерять дом.

Меня, вдруг оказавшуюся без определённого места жительства, пустили пожить друзья: сами они были уже на даче, дело шло к лету. Я хотела побыть одна, хотела как можно дальше оттянуть переезд в общагу, которая мне полагалась от вуза и кишела тараканами. Я ведь была очень нежной, я привыкла жить хорошо. У меня ещё оставались какие-то уведённые из семейного бюджета средства, и я продолжала свои дела с бездомными. Я никогда не обеспечивала себя самостоятельно и не умела рассчитывать траты: ко мне по-прежнему ходили с длинными рецептами на дорогие лекарства, а я ходила в аптеку, и потом – ужинать куда-нибудь на Тверскую. Я несколько лет не готовила дома и не очень понимала, что пора снова к этому привыкать. Скоро деньги закончатся: на завтрак, обед и ужин я буду есть бородинский хлеб с мёдом, который кому-то передали родственники. Но в самом начале всё неплохо, и я даже могу отоспаться пару дней, потому что мои друзья меня пожалели.

Жека заходил ко мне колоть антибиотики и столько раз рассказал про то, как любит ванну с пенкой, что я сжалилась и отпускала его после укольчика купаться. Первый раз он сидел там два часа, помыл голову по очереди тремя шампунями, потом завалился на хозяйскую кровать и, когда я пыталась его оттуда согнать, попросил меня оставить его в покое и дать ему три минуты побыть счастливым.

Принять душ, если ты живёшь на улице, – это большая проблема. В Москве есть несколько дезинфекционных станций – «бань». Бездомные время от времени ходят туда «на прожарку»: нужно раздеться, пройти в комнату для дезинфекции – там тебя из шланга обработают от кожных паразитов и всего такого. Потом можно идти мыться, потом – зайти к дежурному врачу. Обычно там большая очередь, да и каждый день не походишь, слезет кожа.

Другой вариант для мытья – Армия спасения, у них там около шести душевых, точно не помню. Перед этим жариться не нужно, в принципе, тебе даже дадут чистый полотенчик и тапки и что-нибудь, во что можно переодеться после мытья, пока твои шмотки стираются и сушатся. Проблема в том, что вода не всегда тёплая и бездомные побаиваются там что-нибудь подхватить, даже в тапках. Медицинский кабинет в Армии тоже есть,