что похоже на кровушку. Она, бедняжка, очень стеснялась.

Вот так мы танцевали, ели, за грибами ещё ходили утром с ней.

В один из походов что-то там такое произошло, я не помню. Но сам факт: я её обидел. Она сидела плакала на пеньке. Рядом с ней стояла банка черники. Я извинялся, я до сих пор помню вкус её слёз. У неё текли сопли, а мне было плевать. У неё текли слезы, а мне было плевать. Я вытирал ей лицо своей рубашкой: нос, и рот, и щёки. Когда мы пришли в лагерь, ребята меня спрашивали, что случилось. Все заметили, что она плакала. Она им сказала, что упала.

Однажды я заболел, и она не отходила от меня. Её даже воспиталка гнала, а она ей: «Нет». Она лежала со мной, лечила меня, бегала в аптеку в город, потому что не доверяла местным врачам.

Потом смена закончилась. Мы ходили на прощальный костёр. У Илиши кое-что для меня было, но она мне, зараза, не казала свой подарочек. Мы сидели, плакали, потом полночи гуляли вместе. Блять, как же мы гуляли с ней. Луна светит, лес шумит, и мы идём по асфальту, под ручку, босиком, и асфальт горячий. Наши тени сзади, такие длинные.

Кружочек мы сделали, и она типа пошла спать. На самом деле не спала, я не спал тоже. Я знал, что если я сейчас уеду, то, наверное, её уже не увижу. Не будет больше её взгляда, её прикосновений, её доброты. Она дала мне ту ласку, которую не дали мне приёмные родители, которую потом не дадут подружки. Ни с одной девочкой такого больше не было.

Наступило утро. Мы собираемся. Я долго собирался специально, ждал, когда она придёт. И она прибежала, принесла мне магнитофон свой маленький, однокассетный. Принесла большого медведя. Немного денег дала, сладости. Мы попрощались с ней.

Когда отъезжал автобус, у меня там голова, наверное, повернулась на 180 градусов – я всё смотрел на неё, пока было хоть что-нибудь видно. Я просто не мог её отпустить, оставить. Она плакала. Я вообще не люблю, когда девчонки плачут, я тогда начинаю сам плакать. Это всё моя женственность.

Я приехал в детский дом, прослушал кассету. Она оставила мне запись. Ну так, коротко и ясно: о том, как она любит меня, будет скучать и всё такое. Я чуть не умер, пока слушал. У меня аппетит пропал, я не спал. Только под утро иногда засыпал ненадолго. Мишку обнимал, говорил «Илиша». Потому что мишка была Илиша.

Проходит время, я чуть-чуть остываю. Однажды в очередной раз вызывает меня директор. Мы как раз с пацанами ночью, так сказать, сходили поплавали. Залезли на дачу к одному херу, понаворовали малёк. Я думал, по этому поводу меня и вызывают. А она говорит, что мне Илиша купила второй билет. Я был самым счастливым человеком. С этого момента я перестал спать вообще. Я сижу за уроками – клюю носом. Вечером пацаны меня зовут там почудить что-нибудь, а я никакой, сплю походя. А ночью, когда наконец-то ложись и спи, я не мог уснуть.

Вот наступает этот день, все дела. Автобус подъезжает к воротам пионерского лагеря, а там уже Илиша стоит со своей младшей сестрой и с подругами. Всё оставшееся время мы находились вместе. Чего мы только не делали. Был там конкурс один: с волосами там надо было начудить, с волосами друга. А у тебя руки связаны, и ты должен что-то делать без рук. Я пытался что-нибудь сделать ртом, всю её обслюнявил. Так головой крутил, что чуть шею не вывихнул, чтобы там косичку хотя бы заплести какую-нибудь. На танцах нам не было равных. Мы танцевали всегда как в последний раз. Вспотевшие, сырые, все дела, потом бегали на речку. Ебать, аж стыдно было – не знаю, почему, но тогда всё бельё, когда намокнет, просвечивало. У меня стручок торчит, у неё – соски. А как красиво там было: звёзды светят, комары кусают.

И вот заканчивается моя вторая смена. Мы на всю ночь зависли с ней. Сидели на поле, над Клязьмой. Прощались. Она снова записывала меня на камеру, чтобы я так, через экран, познакомился с её родителями. Они хотели меня усыновить, забрать в Америку. Снова наступило утро, и я уехал. Я чувствовал, что мы расстаёмся навсегда. Не совсем так оно получилось, пару раз мы с Илишей после этого виделись, но это уже другая история.

3.1

С Женей мы познакомились постепенно. Я общалась с одним из ребят, с которыми он семейничал, с Олежей. Парень был молоденький, с небольшим стажем бездомности. Из маленького города: приехал на заработки, кинули с оплатой объекта, домой возвращаться без ничего нельзя, там больная мать. Растерялся, подвис в Москве бухать – лето же, везде наливают. Пока бухал, продолбал документы: паспорт, СНИЛС и всё вместе. Может, само потерялось, может, подрезали на вокзале: но, короче, остался Олег в Москве без денег, без знакомых и без бумажек. Сперва, когда мы только познакомились, он казался мне даже приятным. Со временем я стала замечать, что он чутка вспыльчивый, недобрый и в целом такой хитровыебанный тип: из тех, с которыми нужно быть настороже. Они торговали Женькой: он тогда всё время был нанюханный, такое тело на попечении. Он был симпатичным, на него вылавливали мужиков. Ездили к ним с Жекой вместе.

По-своему они Женю берегли и любили: брали с собой на объекты, когда выпадала работёнка, и даже если он был под морилкой, Олег давал ему что-то поделать, чтобы была копеечка. Рассказывал мне про то, как он с Женькой замучился, как тот не хочет бросать своё дерьмо, капризничает, падает из окна и вот так вот по-всякому Олега бесит. Он просил меня помочь, предлагал даже денег, если я придумаю, как быть. «Он как животное, Ксюх, – говорил, – обещает, плачет, клянётся, а потом нахуячится опять и ходит на рогах. Я пытался его научить работать, хоть что-нибудь делать на объекте – бесполезно, он просто не может».

Другой мой подопечный, Руслан, имел на Женю зуб. Женины молодость, смазливость и изворотливость в вопросах контакта с начальством бывали предметом зависти. Я как-то упомянула, что Женечка симпатяжка, так Русик посоветовал закатать губёшку, потому что Жека с задним приводом. Потом добавил, что, мало того что гей, так ещё и торчок, причём конченый. Точка, говорит, невозврата давно пройдена, как же жалко паренька, он же ещё совсем шкет. Шкетом Жека