не был, просто смотрелся молоденьким. Я тоже думала сперва, что ему лет 20. На самом деле у него были седые височки и ещё такие смешливые морщинки у глаз: хотя история-то, в общем, не очень смешная. Жене было 33 года. Он сомневался, что можно перевалить за такую сакральную дату, и готовился умереть.

Когда я была подростком и жила в деревне, у меня был друг, который нюхал бензин. И с ним ничего страшного не произошло, вырос себе и живёт счастливо. Кувыркался, бывает, с моста по насыпи и в костёр падал, это да. И как-то раз нас напугал. Он жил в соседней деревне и приходил по вечерам к нам на пиво. Километра четыре там было через лес: по пути он как раз успевал подышать. А ещё у него был велосипед, спортивный «Стелс». Как-то раз, значит, поехал он эти четыре километра на велосипеде: одной рукой рулил, а второй держал у лица банку. Разумеется, парень упал, банка разбилась, бензин ему на полчаса выжег оба глаза: так он к нам и пришёл – слепой, бухой, всё лицо в осколках. Ну, взрослых не позовёшь, «Скорая» в такую перду приедет только утром: мы мыли его в реке, пока он не прозрел, и потом уже у меня дома вытаскивали щипчиками для бровей изо лба стёкла. Помазали йодом, и всё прошло. Когда мне рассказали, что Женя что-то нюхает, я почти не придала этому значения. Все его жалели и хоронили, а я думала, что это у них коллективный бзик. Не по вене же пускает – ну и бог с ним. Невесёлость Жениного положения я осознала после другого случая.

Как-то вечером я шла в магазин за йогуртом. Это был свободный вечер, шла я и мечтала, что сейчас как лягу на диван, как этот йогурт съем, и никаких бомжей, и даже мой парень тогда куда-то отъехал отдыхать: короче, красота. Тут мне позвонил Олежа.

– Ксюша, – говорит, – я понял, что я бисексуал.

– Ну, Олежа, – отвечаю, – бывает, не грусти, а я тут в магаз иду за йогуртом, так что хорошего вечерочка.

– А знаешь, как понял?

– А ты хотел бы мне рассказать?

– Думаю, да. Я с Женькой переспал. Ну как, мы так, – тут Олежа присвистнул, – ротиком.

– Ну ты тем более не грусти, он такой симпатяжка, могу тебя понять.

– А меня чёта прям трясёт от этого, такой я злой стал в последнее время.

– А ты на Женю злишься или на себя?

– Да я злюсь, потому что я сплю в падике, работы нет опять никакой. Вчера голубя пнул, прикинь. А с Женей мы поссорились, но не из-за этого, так, о своём. Чуть до поножовщины не дошло. Он же гомо, такой мягкий, чувствительный, пиздец. Ты-то там, кстати, что с ним мутишь? Он не игрушка, если чё, живой человек, это всё серьёзно, хуёво будет, если он к тебе привяжется.

– Ревнуешь?

– Да так, предупреждаю. Ну, будь здорова.

Я представила тогда, как зарезанный Женечка валяется за мусоропроводом: выебанный и убитый товарищем, который не пережил карьерного спада. Труп виделся мне непременно голым, и от этого он получался ещё холодней и несчастней. Я вспомнила, что меня в детстве пугали ребята из детского дома. Я была стеснительным и тревожным ребёнком: для меня весь день, в школе там или на танцах, был адом, особенно если со мной кто-то заговаривал. Зато потом я приходила домой, и там было так спокойно, и приятно пахло, и тихо, и ужин, и всё любимое. Как живут без этого, я не понимала. Когда пыталась представить, получалось страшно. Вот как раз на танцах была детдомовская девочка, она мне как-то сказала, что ей жаль, что тренировки так быстро заканчиваются – что ей не хочется возвращаться туда, к ним, к интернатовским. Она всё не могла привыкнуть, переехала от матери недавно: та пила и сильно её побивала, в конце концов ребёнка забрали, но радовалась моя знакомая недолго. В интернате тоже били и бухали, а ещё гнобили, потому что новенькая, и шемили, потому что ничего твоего тут, дура, нет. Она мне сказала по секрету, что лучше сегодня пошатается где-нибудь тут, может, даже останется в театре. Охранница её не заметит, и она сможет перемерить ночью все концертные костюмы.

Я так на неё разозлилась: она напугала меня этими дурацкими костюмами и детдомом, и я вдруг подумала, что мир большой и неласковый, ещё больше, чем обычно, а она в нём такая мелкая. Девочка ложится на рельсы, и поезд терзает и треплет её тело, пока не останется только кровавая пена: потом состав отмоют, и он пойдёт дальше. Когда я поставила себя на её место, мне стало очень хреново. Я избегала её, она заставляла меня чувствовать неловкость. Я не знала, о чём мне с ней говорить.

Мы познакомились с Женечкой очень по-серьёзному, потому что он у меня спросил, можно ли задать серьёзный вопрос, а я сказала «валяйте». Вопрос был про то, как я отношусь к отсидевшим.

– А как посоветуете относиться к людям, которые сидели в тюрьме?

– Осторожно, они такие, кого хочешь наебут. Извините. Хитрые. Но не все, есть хорошие ребята.

– А вы какой, хороший?

– Как и вы, я это сразу почувствовал, что вы хорошая. Я четыре раза сидел, вас же это не смущает?

– А должно?

Женя заметил, что должно бы, правда, это в целом, в его случае, конечно, не должно, и попросил у меня телефончик. Я его не дала: мы оставляем номера только тем бездомным, с которыми у нас много совместных дел. Только непосредственным подопечным – и только если мы в них уверены. То же самое с соцсетями: помню, как один бездомный присылал мне на неосторожно подсказанную почту лунные календари, а потом, когда я перестала отвечать, разозлился и сказал, что он к нам больше не пойдёт, потому что мы извращенцы.

– Вам хоть спасибо-то сказали? – это, видимо, касалось пуговицы, которую я всё время, пока мы с Женей болтали, пыталась приладить к рубашке. – Ну а я пока вот там посижу, если у вас будет минутка, то вы приходите, поболтаем. Я так и думал, что вы мне не дадите вот так сразу, вы очень порядочная девушка. Но это вы меня просто пока не знаете, вот увидите, мне можно доверять телефончики.

Потом он мне подморгнул и запел песенку про Катю, которая возьмёт телефон. Я долго держалась с ним прохладно: ну ещё бы, он же сам честно предупредил, что