*Роста – микрорайон в городе Мурманске.

О расслаблении

«Господи, за что?! Мы же договорились! Пусть другие стареют, а не я!»

Джоуи Триббиани. Сериал «Друзья»

  Что-то клацнуло внутри. Яркая вспышка…и пронзило. Чувствую, как медленно, но верно кровь регенерирует и превращается во что-то теплое, терпкое, тягучее. Кажется, что я сейчас все смогу, уговорю любого, наступлю на небо или вдребезги уничтожу стену, которая стоит между всеми танцующими фигурами… Неважно, что будет завтра. Сейчас я здесь, в накуренном зале, в бесцветной дымке дыхания чужих гортаний. И мне хорошо. В таком состоянии хочется петь или плакать. Трудно определиться. Главное, ощущать этот непонятный двигатель в жилах. Мысли мутнеют, голова кружится, как на самой большом пике огромного колеса обозрения, когда пересыхает от страха и восторга все тело… а конечности не слушаются. Я выхожу на танцпол, слабая и расслабленная… Но мне чудится, причем довольно ясно, что я всемогуща или всесильна. Я сама абстракция. Я произведение авангарда. Я неуемность и необъятность. Я одновременно пуста, как допитый бокал, и наполнена, словно у меня в мозгу есть бескрайние кромки. Это состояние мы называем эйфорией. Нет ничего, кроме музыки и моего послушно настроенного и двигающего в такт существа. Мерцанье света, яркие мгновенные стремительные вспышки на рукав, юбку, носки сапог. До меня дотрагиваются. Чувствую отпечатки пальцев на восприимчивой коже. Осязаю каждую линию рисунка. Хочу контролировать свои движения… Не выходит. Тело поет. Тело звенит. Желание ползет от ступней к коленкам, затем выше к бедрам. Сливаюсь в поцелуе с губами своего мужчины. Отворачиваюсь, провожу глазами сливающиеся потоки света на стенах. Его руки скользят по талии, он шепчет что-то неприличное, навязчиво, но ласково. Сажусь и привстаю. Ощущаю его неукротимое возбуждение. Снова что-то щелкает внутри. Страсть заливается в меня, будто в сосуд. Не противостою. Я отдаюсь ей полностью. Вижу его горящие глаза, влажные виски, сильные предплечья. Он хочет меня. Горячо. Томительно. Потрясающе. Я совершенно пьяна…

О начале пути

По сути, мой вид одиночества пережить тяжелее всего. Одиночество вовсе не означает, что ты заперт один в своей комнате. Ты можешь быть в людном месте и ощущать себя по-прежнему самым одиноким человеком, потому что никому по-настоящему не принадлежишь.

Фредди Меркьюри

Детский дом. Открытые окна. Запах столовой соды и хлорки на этажах. Мальчик, стоящий у рамы. Только что очнувшийся от приятного сна. Такого сладкого, как три ложки сахара, разбавленные в стакане чая, такого нежного, словно прикосновение вербы до ладони, такого реального, будто эти свежеокрашенные рамы перед глазами. Этой ночью ему снился папа.

Он часто видел других отцов, которые приходили к его сверстникам. А своего – никогда. Тогда он его придумал. И каждую ночь перед сном он представлял папу и верил в то, что его отец обязательно должен быть моряком. И тогда ему снились черные стонущие волны, достающие до неба и усатый мужчина с аксельбантами на плечах на борту корабля, крутящий неукротимый штурвал. Худенький сонный мальчик стоял у окна. Строптивые масляные глазки, острый нос. Мальчик, еще не лишенный веры. Веры в то, что где-то жизнь счастливее. Веры в то, что где-то время идет быстрее.

Время отягощает сознание, переплетает кадры жизни, запутывает, подталкивает к стене. Нет тупиков. Но люди их ищут. Время не лечит. Время не знахарь. Люди только сами в состоянии что-либо забыть. Время играет ими. Оно логично расставляет все по местам. Все временно. Никто никому не должен. Ничего. Никогда. Кажется, проснешься сегодня утром, и жизнь станет сказкой. Но сказки у каждого свои. Но не все хорошо заканчиваются. Есть плохие финалы, где опять на жизненные весы садится время. Время ставит какие-то непонятные рамки. То заставляет спешить, то наоборот останавливаться на «передоках».   Время в этом Детском доме стоит. Холодные простыни. Тугие жгуты железного дна кровати сквозь тонкий матрац. Мальчик, глядящий в дырочку тапки. Глаза уже гаснут. Сон забывается. Сон растворяется… Сон разбивается о деревянный пол этого здания, по которому передвигаются взрослые. Кто они? Каждый идет своей дорогой по головам других. Каждый давит другого, чтобы быть хотя бы на сантиметр выше. Расслоение масс. Бедный, значит, ничтожный. Богатый – уважаемый. Человеческая жизнь продается и покупается, как любой товар. Индивидуальность потерялась под напудренными масками. А их не сорвать с лица. Только вместе с кожей. Интеллектуалы и маргиналы. Равенства нет. Не было и никогда не будет. Ни здесь, ни после смерти. Даже на кладбище пытаются выделиться памятниками. Нищие. Обеспеченные. Суд?! Разве что Божий. Земной тоже куплен. Жизнь справедливости ради. А есть ли она? Мальчик лет 14-ти вдыхает воздух, плывущий из открытого окна. Одинокий мальчик. Еще не гнилой внутри. Мыслящий не по годам. Слишком рано ставший взрослым. Свербящий ужас прилип засохшей коркой грязи к его детству. Тающая тоска по чему-то, по кому-то. Люди встречаются. Бывает так, что остаются вместе на всю жизнь. Любовь ведь все же есть. Она ведь должна быть, да? Любовь, если она настоящая, не умирает. Этот мальчик просто хотел, чтобы его любили. Он всего-навсего стремился стать очевидцем любви или ее частью. Попробовать ее на вкус. Попробовать как это… когда у тебя есть своя комната, свой письменный стол, свое собственное окно, своя мама. Когда есть кто-нибудь, кому ты не безразличен, кто заботится о тебе, видит, как ты растешь и какой ты все-таки удивительный ребенок. Один. А не такой, как все. Что ты ни на кого не похож.

Мальчик отошел от окна. В глазах стояли слезы. В его сердце словно залезли кием. Поворочали там. И кий не вытащить теперь из груди, он прирастет. И как его не крути там внутри, уже не вынешь.

Он знал одно – его сон никогда не сбудется.

О боли

– A где же люди? – вновь заговорил наконец Маленький принц. – В пустыне все-таки одиноко…

– Среди людей тоже одиноко, – заметила змея.

«Маленький принц». Антуан де Сент-Экзюпери

Я села в такси, когда боль уже затянула глаза. Вот так просто, без лишних слов, без последствий, и так прозаично он мне сказал, что он остыл. Остыл ко мне…К той самой, у ног которой просил родить ему ребенка, к той самой, которая прощала ему свои синяки, в чье тело он входил каждую ночь несколько лет подряд. Остыл… И я знала ее. Ту, к которой прикипел. Ее бедра, стянутые в узкую юбку, искусственный смех, белые зубы, приторный парфюм. Ее хамоватые интонации и раскачивающуюся походку. Она никогда не грустила. Ведь в ее жизни было все хорошо. Всегда. Обеспеченные родители. Сдержанные рутинеры. Престижная