— Это она, — отрекомендовал дверь Пацюк. —Квартира, где обитал ваш брат.

Полоска бумаги с суровыми чернильными разводами и такой жесуровой пломбой (дверь опечатывал лично Забелин в его, Пацюка, присутствии)произвела на, сестру Кирилла Лангера удручающее впечатление. Она сновазатряслась и снова вцепилась в локоть стажера.

— Может быть, спустимся вниз?

— Нет, — Настя протянула ему ключ. —Откройте, пожалуйста. Я не могу сама…

— Понятно.

Пацюк вынул длиннющую кочергу с затейливой бородкой из рукНасти и направился к двери. И только теперь увидел, что печать на дверисломана, а бумажка держится на честном слове — вернее, на чьих-то слюнях. Илисоплях.

— Что за черт! — пробормотал он.

— Что-нибудь случилось? — откликнулась Настя.

— Нет, ничего…

Действительно ничего. Кто бы ни сшивался у квартиры номертринадцать, кто бы ни ломился в нее — теперь это не имело никакого значения. Всвете безобидного самоубийства.

И все же, все же…

Пацюк отогнул бумажку — на обратной стороне ясно просматриваласьчерная короткая полоса. А в воздухе… Пацюк мог бы поклясться, что в воздухе былразлит едва уловимый аромат “Magie Noire”!

— Открывайте же, — поторопила его Настя.

— Сейчас. — Пацюк аккуратно снял полоску с кускомповрежденной пломбы, сунул ее в карман и вставил ключ в замок. — Изнутривам, конечно, лучше закрываться на английский… А этот ключ используйте, толькокогда выходите куда-нибудь…

— Открывайте!

Через секунду он широко распахнул дверь.

— Прошу, — только и успел вымолвить он, когда Настя,едва не опрокинув его, бросилась в квартиру и исчезла в темноте коридора…

* * *

…Долговязый парень из страшного, как тьма египетская, инедосягаемого, как почившее в бозе Политбюро, следственного управления ушел часназад, оставив Настю одну.

Одну — наедине с Кирюшиным сумасшествием.

Каждый угол в окаянной квартире был пропитан этимсумасшествием, и почти каждая вещь носила его отпечаток. Оно начало проявлятьсяне сразу, а постепенно, как проявляются фотографии в копеечных кюветках (вдетстве Кирюша тоже увлекался фотографией).

А поначалу…

Поначалу квартира даже понравилась ей. Просторная комната икухня со скошенным потолком: окно кухни выходило на соседнюю крышу, на целыйвыводок крыш, подпирающих низкое небо. А вот комната… Единственное ее окно хмуроглазело на стену соседнего дома. Настя прикинула расстояние до стены — метрадва с половиной — три, не больше. Но не это поразило ее, а надпись на стекле:“GOOD-BYE, LADY-BIRD”.

Почерк был Кирюшин. Вне всякого сомнения. Она узнала бы егоиз тысяч других. Нетерпеливые, подталкивающие друг друга буквы, заносчивыегласные и поникшие согласные. Фраза была выведена белилами прямо на стекле, нопредназначалась она не тем, кто рано или поздно войдет в квартиру, чтобы вынутьКирюшу из петли. Она предназначалась улице, небу, стене напротив. И все потому,что была написана задом наперед, в зеркальном отображении.

— Что это значит? — едва придя в себя, спросилаНастя у Пацюка. Он стоял перед ней на коленях и держал ватку с нашатырем.

— Должно быть, предсмертная записка вашегобрата. — Стажер наконец-то отнял от ее носа нашатырь. — Ведь это оннаписал?

— Он…

— .Вот видите.

— Это ведь английский, да?

— Английский. Вам перевести?

— Если можно. Английского я не знаю.

— Прощай, девушка-птица, — с выражением прочелПацюк. И, не удержавшись, добавил:

— По-моему, очень романтично…

— А кто это — девушка-птица? Та, что позвонила вмилицию?

Настина приземленность не понравилась влюбленному стажеру, ион смешно сморщил нос.

— Возможно.

— Так это он из-за нее такое с собой сотворил?

— Не думаю. — Насте даже показалось, что пареньобиделся. — Во всяком случае, ничто на это не указывает. Ее имени он неназывает. Да вы поговорите с ней, может быть, что-нибудь прояснится.

— Я поговорю…

Отлепившись от Пацюка, Настя начала свое тягостное путешествиепо комнате.

Напротив окна с испугавшей ее надписью стояла широкая низкаякровать со сбитым в ком бельем. Настя помяла в руках кончик простыни: тканьбыла добротная и явно дорогая. На таком белье никогда не спят супруги,осточертевшие друг другу под завязку.

Только — страстные любовники в период их первых ночей.

Настя тяжело вздохнула: никогда, никогда у нее не будеттакого белья… Никогда она не расстелет его и не погрузит в него чисто вымытоетело. Разве что зугдидские или цхалтубские родственники Зазы — только они могутрассчитывать на подобную шелковую роскошь в гостевой половине дома…

— Неплохо жил ваш братец, а? — совсем не к местусказал Пацюк.

Настя оставила его замечание без ответа, опустилась на колении заглянула под кровать: куча окурков и пустых бутылок с самыми разнымиэтикетками. Спиртное. Странно: когда Кирюша уезжал из дому, он не брал в ротничего крепче кефира. А всего-то три года прошло!.. Впрочем, кто знает этиБольшие Города? В них время идет совсем по-другому.

Мебели в комнате, если не считать кровати и низкогожурнального столика, почти не было. Не было в ней и вещей. Только огромныйплоский телевизор с разбитым экраном в комплекте с видеомагнитофоном и уймакассет. Кассеты стояли стопками и валялись просто так. И еще — музыкальныйцентр, находившийся в таком же плачевном состоянии, что и телевизор. Былопохоже, что кто-то сознательно, с остервенением и сладострастием уничтожалдорогую технику. Кто-то…

Наверняка это сделал сам Кирюша. И почему он не вернулсядомой, бедняжка?

Настя подняла пару пепельниц с засыпанного пеплом и всего впятнах ковра и направилась к выходу из комнаты. И только у самой двериобернулась.

— А что это там нарисовано?

Пацюк тяжело вздохнул. Когда-то лихо подогнанные подевростандарт стены были испохаблены множеством рисунков. Вернее, рисунок былодин, но постоянно повторяющийся: божья коровка. Сколько их было, маленьких ибольших изображений? Сто, триста, пятьсот?.. Даже если она сосчитает их, —Кирюшу все равно не вернешь.

— Что это? — еще раз переспросила Настя. Пацюквздохнул: диагноз налицо.

— Вы не знаете, почему именно божья коровка? —запоздало спросил он.

Настя пожала плечами. В детстве брат, как и все мальчишки,обожал лошадей и собак и даже разводил меченосцев в крошечном кругломаквариуме… Но божья коровка!