еды и выпивки, я уже не противился ни настойчивым поцелуям Светланы, ни чему-то иному, успокаивая свою совесть фразой: «А, однова живем!»

И все, затем случившееся (тем более что изнутри на входной двери у меня все же имелась прочная задвижка, которую я запирал на ночь и о которой вспомнил, защелкнув ее, перед тем как мы со Светой расположились горизонтально на моем рундуке) было, действительно, необычайно, как-то невесомо, словно в волшебном сне. Где все возможно, безо всяких ограничений и законов физики, например, о всемирном тяготении. Да, тяготение было, но совсем другого рода. Друг к другу. И все было так прекрасно, легко, свободно. И даже запах керосина от задутой мною в последний момент лампы, висящей над столом, не раздражал.

А нагота Светы сама, казалось, излучала свет. Необъяснимый, нереальный, похожий на лунный, проникающий в балок из квадратного окна над столом и освещающий на нем только цветы в трехлитровой банке с водой, в которой играли лунные блики. (Посуду и сковороду с остатками еды и гренки Света после ужина успела поспешно убрать на кухню). А ее ненасытные, непредсказуемые, все новые изыски изнуряли и радовали нас обоих. И полный покой потом, и полная, казалось, опустошенность, когда мы молча лежали рядом, взявшись за руки и прильнув друг к другу. На таком, в общем-то, совсем нешироком пространстве рундука, что даже и не верилось в то, что на нем можно было производить такие немыслимые кульбиты, которые совсем недавно исполняли мы, не боясь свалиться с него на пол. И каждый, вглядываясь в полутьму, думал, наверное, о чем-то своем, сокровенном. И молчание было нетягостным. И раскаяния, во всяком случае, у меня тоже в тот момент не было. Хотя порой мне так хотелось, чтобы ничего того, что было с нами, на самом деле не произошло. И в то же время ощущение выигранного сказочного приза, подаренного непредсказуемой, капризной судьбою, у меня тоже было.

И я уже как-то лениво, полусонно размышлял о том, что «Неужели страсть – сильнее любви?» И если это так, то человек, в первую очередь, животное, а уж потом только – разумное существо. Прав, прав был Федор Михайлович Достоевский: «Широк человек. Слишком даже широк. Я бы сузил…» И с какой-то невосполнимой печальной горечью и запоздавшим покаянием думалось о том, что Галина вряд ли простит мне все это. Это предательство, эту фальшь. И выходит, что я сам, своими руками, задушил только что зарождавшееся, такое неясное еще, но такое желанное чувство. Поддавшись всесокрушающей, словно цунами, безудержной страсти…

– Тебе было хорошо? – негромко, устало и удовлетворенно спросила Света.

– Да, – не стал я лукавить, не сказав, впрочем, всей правды о своих сомнениях в правильности того, что с нами произошло. – А тебе?

– Мне было просто волшебно! В иные моменты мне даже казалось, что я сейчас умру, что душа моя покинет тело. И, знаешь, я не боялась этого, а даже как будто желала.

Мы снова замолчали. Слыша за стенами вагончика негромкий, неугомонный шелест ритмично накатывающих на берег волн.

– Может быть, мне остаться? – через какое-то время спросила Света.

– Нет, не надо, – твердо ответил я, смягчив свой ответ тут же придуманным предлогом. – У меня завтра очень трудный день. Много срочной работы. Мне надо, как следует, выспаться. А с тобой мне это вряд ли удастся, не так ли? – повернулся я к Светлане.

– Пожалуй, – ответила она и попросила: – Только проводи меня до пристани. Я боюсь идти мимо кладбища.

– Конечно, провожу, – ответил я, и, словно выполняя какой-то обряд, поцеловал ее в щеку, совсем не понимая, зачем это делаю. Ведь закреплять наши сегодняшние отношения я не собирался. Более того, я собирался их решительно прервать. И что это за сила инерции такая? Эта постоянная полуправда, полуложь?

– Ну что, тогда в путь? – покорно согласилась Света. – Или еще полежим?

– В путь, – снова решительно ответил я…

Уже в темноте мы дошли до причала биостанции. Поцеловались. Но не страстно, как это было, здесь же вчера, а спокойно, будто даже устало. По-видимому, всю нашу страсть мы успели исчерпать за те несколько часов, что были вместе, почти единым целым в моем балке, на отшибе поляны под горой.

– Пока, – сказал я Светлане, стараясь придать своему голосу мягкости.

– Прощай, – ответила она. И, после короткой паузы добавила: – Я завтра уезжаю в город. С дачи возвращаются родители – их надо встретить. И я рада тому, что все у нас случилось так стремительно и так, как я хотела. В городе бы так не получилось…

– Ты уезжаешь одна или с Галиной? – все-таки не удержавшись, спросил я.

– Одна, – ответила Светлана спокойно, видимо, не заметив моей заинтересованности. – Она еще планирует недельки полторы побыть здесь. Тем более что вроде бы собирается научиться погружаться с аквалангом. И я случайно слышала вчера, как Александр приглашал ее для этого к себе в водолазку.

Я с каким-то холодком в груди вспомнил этот нехитрый, но столько раз безотказно срабатывающий летом прием Александра. Пригласить девушку в водолазку. Показать ей компрессор для закачки баллонов акваланга, прочее водолазное оборудование. Костюмы – мокрого и сухого типа, сами акваланги. После чего предложить приглашенной… раздеться в соседней маленькой комнатке, где он поможет ей затем облачиться в водолазный костюм. Лучше – мокрого типа, поскольку в нем под водой гораздо удобнее, но который надевается на голое тело. А потом… Одним словом, до погружений доходило не всегда. А точнее, почти всегда не доходило. Причем никакого насилия. Все по обоюдному согласию. Только немного напора, обаяния и умения в подобных делах, чего Александру было не занимать. И даже если при одевании костюма, где без посторонней помощи обойтись все-таки можно, и ему не сразу удавалось достичь желанной цели, то при стягивании мокрого, будто прилипшего к телу, костюма после погружения, когда сначала «для сугреву» предлагалась рюмочка коньяка, все, как правило, заканчивалось тем, чего, по большому-то счету, желали обе стороны. И очень немало наивных студенток, побывавших летом в его владениях на берегу Байкала, невдалеке от причала, провели там немало счастливых и безумных часов. Особенно тогда, когда им предлагалось наиболее романтичное ночное погружение. С подводным фонарем, высвечивающим сонных обитателей озера и заросли зеленых разлапистых губок на склоне, уходящем в неимоверную глубину. И когда ты через толщу прозрачной воды можешь видеть ночное бархатное небо, усеянное синими, огромными здесь, над Байкалом, звездами.

Впрочем, у большинства приглашенных дело до ночных погружений тоже обычно не доходило, оставляемое на: «Как-нибудь потом, в следующий раз…» Зато