так грустно и одиноко. И ты понимаешь, что все это безлюдье здесь будет всю осень и зиму…

Именно в такое время – «мертвого сезона», в одну из лабораторий биостанции, где я, по согласованию с руководством университета, тогда работал на пламенном фотометре (которого у меня на стационаре не было), ко мне, в небольшой бревенчатый домик из трех комнат и прибежал мой однофамилец – штатный водолаз биостанции Саня Ветров. Возбужденно он сообщил мне радостную новость о том, что к Ольге Сокольниковой (недавней выпускнице университета, ныне работающей на биостанции лаборантом) приехали две совершенно очаровательные (Саня аж причмокнул от восторга, сообщая мне это) девушки – блондинка и брюнетка!

– Дело в том, что они обе учатся на вечернем отделении биофака, и летней практики у вечерников здесь, в Котах, не бывает. А на природу-то хочется, – продолжал информировать меня Александр. – Ну, вот они и прикатили к своей подруге Ольге. Тем более что ей на биостанции свое жилье выделили. Она меня, кстати, и послала к тебе. Приглашает нас вечером на ужин. С меня – вино. С тебя – песни. Помнишь, какие ты летом у костра возле своего стационара концерты устраивал?! Скольких глупеньких девчонок охмурил, – довольно захихикал Саня, тоже мой частый летний вечерний гость. – Одним словом, давай, встречаемся к шести у меня в водолазке. И оттуда – в путь. На покорение сияющих вершин! Успеешь до этого времени освободиться? – спросил он, уже собираясь уходить.

– Успею, тем более что ужин сегодня, как я понял, мне готовить не придется, – ответил я. – За гитарой только в балок после дел моих скорбных сбегаю и – к тебе. И еще давай сразу договоримся. Блондинка, чур, моя. Я, знаешь ли, со школы всегда отдавал предпочтение голубоглазым светловолосым девушкам скандинавского типа. Нравится мне их холодная красота, в отличие от восточных, черноволосых пылких красавиц. У меня даже Серега, не поверишь, с боку на толстой светлой рифленой подошве ботинка, с внешней его стороны, из пижонства, конечно, в старших классах шариковой ручкой было выведено: «Блондинки – моя стихия».

– Договорились, – легко согласился Саня. – Вам – яйцеголовым научникам, что посветлее. А нам – черной косточке, и чернавки сойдут…

Когда мы вечером пришли к Ольге Сокольниковой – ужин в ее просторной, светлой комнате, с единственным, но весьма широким окном на Байкал был уже готов.

В большой металлической миске на круглом столе парила, сваренная целиком, крупная картошка.

Омуль был почищен, освобожден от костей и нарезан солидными аппетитными кусками.

Кроме того, на столе красовался тонко нарезанный сыр, салат из свежих овощей и черный хлеб.

Войдя из полутемных маленьких сеней, где мы сняли куртки и обувь, в чистенькую, опрятную комнату Ольги, мы с Саней со всеми поздоровались, и он галантно выставил на стол три бутылки сухого белого вина, сказав при этом:

– Угадал я, что белое, а не красное взял. К рыбе надо белое.

Продемонстрировав, таким образом, свое незаурядное знание в гастрономических тонкостях этикета, он тут же предложил Ольге свою помощь.

– Да ничего вроде уже не надо. Хлеб только порежь и бутылки открой. Штопор в ящичке стола на кухне, – кивнула Ольга за печку, где у нее находилась небольшая кухонька.

Приезжие девушки – подруги Ольги, казалось, никого и ничего не замечая, сидели на лавочке у белой, словно лебедь, беленой стены печи и о чем-то вполголоса говорили.

Пристроив гитару на старое, с потертой на подлокотниках тканью, кресло в углу комнаты, я еще раз уже более внимательно, стараясь, впрочем, чтобы это было незаметно, оценивающим взором оглядел приезжих девушек. И понял, что я бесповоротно, притом нешуточно, что говорится, с первого взгляда влюбился… в брюнетку.

– Все к столу! – скомандовала высокая энергичная, худощавая и отчего-то всегда с минорными, как печальная театральная маска, чертами лица, хозяйка дома.

Мы дружно, с веселыми репликами и шутками, расселись за круглым, тоже старым и старинным столом, стоящим посреди комнаты, доставшимся Ольге, как и вся прочая мебель, от прошлых хозяев, года два назад, перебравшихся куда-то из Больших Котов и продавших свой дом биостанции.

Я оказался между Ольгой и веселушкой Светланой, а Саня, галантно поинтересовавшись: «Вы не возражаете?» (на что девушка только неопределенно пожала плечами), подсел, к сидящей чуть в стороне ото всех, напротив нас, Галине.

Неспешный ужин, наверное, не только из-за хорошего вина и отменной, вкусной еды, а по большей части из-за нашей молодости, энергии, бьющей через край, как открытое шампанское из бутылки, получился непринужденным и веселым. Причем на наши с Саней импровизированные шуточные реплики по ходу общего разговора Светлана с Ольгой (если нам удавалось попасть в точку) смеялись прямо-таки враскачку, от всей души. А Галина – сдержанно, словно боясь расплескать свою радость.

После ужина, убрав с помощью девушек со стола лишнюю посуду в свою кухоньку за печкой, Ольга попросила меня что-нибудь спеть.

– А то я уж все уши девчонкам прожужжала, нахваливая тебя и твой репертуар, – дополнила она свою просьбу лестными для меня, может быть, и не вполне заслуженными, комплиментами. Хотя, если говорить объективно, я и сам понимал, что пел и аккомпанировал на гитаре я весьма неплохо. Да и репертуар у меня был действительно стоящий. Безо всякой пошлятины и блатоты. – Так что ты уж порадуй нас, – продолжила Ольга, усаживаясь на стул за прибранный стол, – бедных одиноких девушек своим сладкозвучным песнопением, – картинно вздохнула она, явно намекая мне на наши несостоявшиеся летом отношения, несмотря на нешуточное с ее стороны упорство в этом вопросе.

Усевшись на лавочке у теплой (видимо, днем Ольга топила печь) белой печной стены, я, пожалуй, не менее часа исполнял свои любимые, в основном бардовские, песни, авторов многих из которых не знал. «Под музыку Вивальди», «Диалог у новогодней елки» на стихи очень хорошего поэта, жившего некогда в Иркутске – Юрия Левитанского, «Я вас люблю мои дожди…», «Капли Датского короля» Булата Окуджавы и многие другие…

Ольга, как всегда, слушала меня очень внимательно, с мечтательным взором, подперев подбородок руками, упирающимися локтями в стол.

Галина тоже, казалось, не пропускала ни одного моего слова и аккорда, но слушала как-то рассеянно, сидя в кресле в теневом углу комнаты, на котором до этого покоилась моя гитара. Казалось, она погружена больше в свой внутренний, а не внешний мир.

А мне так хотелось от нее сочувственного или даже влюбленного взгляда, поскольку, видя ее только краем глаза, я пел в основном для нее: «Там, где клен шумит над речной водой, говорили мы о любви с тобой. Облетел