Он, обеспечивая равновесие, страхуя ладонью, глядел на нее — снизу вверх. Рассмотрел:

— Вы похожи на мечту моего детства — Дину Дурбин.

Она одарила его улыбкой (зубы были, правда, плоховаты); ловко спрыгнула и с гордостью ответила:

— Мне все об этом говорят.

Она и впрямь была похожа на Дину Дурбин. Но, скорее, не на саму актрису, а на ее скульптурное изображение, которое, как и положено произведению монументального искусства, было в полтора раза больше оригинала. Став рядом с ним (они были одного роста), новоявленная Дина Дурбин понюхала свой представительный букет, кокетливо несколько раз моргнула широко распахнутыми бледно-голубыми глазами и снова улыбнулась.

— Ну и как вам после трехлетнего перерыва наша Москва? — дежурно спросил он.

— Она всегда страшная. Я боюсь этот город. — В речи мраморной Дины вдруг прорезался акцент. Не английский — чухонский.

— Я вам не верю, Эва. Вы ничего не боитесь. — Видимо, это был комплимент.

— Вы ошибаетесь, Альберт. Я очень боюсь мышей, — призналась Эва-Дина и гулко засмеялась. Коротко отсмеявшись, задала быстрый и резкий вопрос: — Когда мы поговорим о деле?

— Уже налюбовалась Первопрестольной? Тогда прогуляемся к университету, — так косвенно он ответил на ее вопрос. Они перешли проезжую часть Воробьевского шоссе и вольно зашагали широкой аллеей без деревьев. Отсюда видны были и смотровая площадка, и боковые в купах зелени дорожки, и площадь перед высотным зданием.

— Почему свидание у нас здесь? — капризно поинтересовалась Эва. — Сюда очень неудобно ехать на городском транспорте.

— Здесь легко просечь вашего спутника, если он попытается приблизиться к нам на нежелательное для меня расстояние.

— Ха-ха-ха! — опять отчетливо засмеялась Эва и, опять резко прервав смех, предложила: — Говорите, Альберт.

— Вы нужны.

— Об этом не надо говорить. Об этом вы сказали в телефонном разговоре. Нужно говорить о том, когда и кому.

— А «кого» — вас не интересует?

— Пока нет.

Он коротко глянул на мило вздернутый нос, пухлые губки, длинные, в меру накрашенные ресницы и монотонно ответил:

— Насчет «когда» и «кому». Сроки определены весьма условно: от двух недель до двух месяцев. Не раньше чем через две недели и не позднее чем через два месяца. При получении вашего согласия вам вручается аванс в размере двадцати тысяч долларов, который не подлежит возвращению даже при отмене или неудаче операции. Это — «когда». А по поводу «кому»… Неужели это для вас так важно?

— Не важно. Но интересно, — разъяснила Эва свою позицию, хотела было захохотать своим железным смехом, но сдержалась, по-девичьи прикрыв пухлый роток ладонью.

— Одним из обязательных пунктов нашего устного договора станет пункт о полном инкогнито заказчика, — твердо сказал Альберт.

— Какое красивое слово — инкогнито! — спохватилась Эва. — Значит, через две недели. Я тогда поеду домой.

— Нет.

— Почему?

— Без объяснений. У вас есть в Москве берлога?

— Я не понимаю.

— Место, где бы вы могли прожить эти две недели в тайне от всех. Конспиративная квартира.

— И в тайне от всех изучать объект? — попыталась догадаться она.

— А зачем вам его изучать? Вам одинаково не жалко каждого из русских. Как вы вслед за немцами нас зовете? Русские свиньи? Какая разница: эта ли свинья, другая…

— Значит, сидеть в своей тюрьме и ждать.

— Да, — согласился Альберт. Добавил только: — И изредка в условленное время звонить мне по телефону.

— Альберт, вы очень немолодой человек, — вдруг сказала она. — И занимаетесь такими делами. Не страшно перед Богом?

Альберт ухмыльнулся невесело и ответил:

— Бога нет. — И сам быстро спросил: — Наш договор вступает силу?

— Да.

Вынув из внутреннего кармана легкой куртки тяжелый конверт, он передал его Эве. Она небрежно швырнула конверт в вязаную сумочку. Помолчали.

— Помимо денег, там два мобильника и два телефонных номера — основной и резервный, — сообщил Альберт. — А теперь познакомьте меня с вашим спутником.

— Это входит в условие нашего договора?

— Вообще-то нет.

— Тогда и я говорю: нет.

— Почему?

— Знаете, как переводится слово «снайпер»? По смыслу так: «стреляющий из укрытия». Он — мое укрытие.

— Не укрытие, — пробормотал он, — а накрытие. Покрытие…

Она поняла, что Альберт сказал непристойное.

— Мы кончили разговор? Тогда я пойду. До свидания.

— Привет спутнику! — крикнул он вслед. Пройдя несколько шагов, Эва остановилась, обернулась, понюхала букет и швырнула его в урну, грубо покрашенную серебрянкой.

В аэропорту Ксению встречали Люба и ее неприспособленный к жизни супруг Глеб, который все-таки обладал одним бытовым достоинством — бойко водил новенькую «фелицию» — свадебный подарок любимых родителей. Почти все время ехали в молчании: разговорить Ксению не было никакой возможности. Через полтора часа они были в дачном поселке, где обитали самые близкие и любимые Ксенией люди — пожилая, чтобы не говорить «старая», чета Смирновых-Болошевых. Молодые супруги, сдав молчаливую девицу с рук на руки, умчались по своим делам в Москву.

…Хорошо было на даче у Смирновых-Болошевых. На широкой скамье, в плетеных ивовых креслах-качалках, на зеленой ухоженной траве в тени вольно растущих кленов и лип. Хорошо вообще. Но не Ксении в частности. Она очень старалась, чтобы слезы не появились на глазах, но потом-таки захлюпала. Отставной милицейский полковник Александр Иванович Смирнов, горестно сострадая, наблюдал за Ксениными манипуляциями с носовым платком. Понаблюдал и попытался взбодрить девочку:

— Ты, естественно, почувствовала себя виноватой до конца жизни и безмерно обязанной Аркадию, Диме и Валерию за то, что они спасли тебя от испанского узилища. Так ведь?

— Да, — призналась Ксения.

— Ну а дальше что? — впроброс и без азарта поинтересовался еще один отставной полковник милиции. Вернее, поинтересовалась. Полковник Лидия Сергеевна Смирнова-Болошева. Она, полуприкрыв глаза, легко качалась в кресле.

— А дальше Валерий и я вылетели на маленьком самолете и через два часа были в Цюрихе. У Валерия, как я думаю, все там было подготовлено, до вечера мы успели сделать, что велел дед. К ночи мы возвратились в Барселону, откуда Дима отвез меня в Матаро.

— Как же ты эти три дня жила, девочка? — ужаснулся Смирнов.

— Не знаю. И не особо помню, — призналась Ксения. — Все эти дни я лежала в номере одна. Я хотела вызвать вас, я хотела сдаться властям, а иногда хотела умереть. Но ничего не делала, потому что не могла. Просто лежала.