белого каления и заставляя гневно колотить костлявыми кулачками по его необъятной спине. Алексей же только хохотал, не уворачиваясь.

Девочка сдружилась с Берингом, считая его «доблестным и славным капитаном» и явно идеализируя, а тот, одинокий в чуждой ему среде, рад был отвести душу с благодарной слушательницей и понятливой собеседницей. Офицер нередко отмечал наблюдательность и трезвую рассудительность Капитолины: невдомек же ему было, что осторожно пересказывает она не свою, а святоотеческую книжную мудрость. Именно ей, чуткой и деликатной, впервые за прошедший год он высказал наболевшее, открыл глубокую рану — показал снимок погибшей семьи.

— Так это — супруга ваша… и детки? — вглядываясь в лица на фотографии, мягко уточнила Капитолина.

— Да… Вот Ника… ему было восемь… и Жужу… ей пять… — Погруженный в воспоминания, Беринг непроизвольно водил пальцем по снимку.

Глаза затянуло влагой — он прикрыл их рукой.

Капитолина посмотрела с неподдельным состраданием и пожалела о своем неуместном любопытстве:

— Не будемте, Виктор Лаврентьевич… Вам больно…

У Беринга содрогнулись плечи. Капитолина вздохнула и продолжала теплым голосом:

— Виктор Лаврентьевич, вы же знаете: у Бога все живы…

Беринг неопределенно кивнул, встал и в смятении удалился. Капитолина с глубокой жалостью смотрела ему вслед, нашептывая молитву, но сейчас сбивалась и в конце концов у нее вырвалось неровным вздохом:

— Боженька, помилуй нас всех… Сколько горя кругом… Сколько горя!

* * *

Еще через месяц удалось приискать семью бездетного священника Свято-Успенской церкви в Энске. Попадья, согласившись с мужем, готова была принять сироту Капитолину.

Отец Серафим был незаурядным человеком: единожды встретив его, многие круто меняли свою жизнь. То был скромный иерей лет сорока с небольшим; невысок, плотен, с обрамленным мягкими шелковистыми кудрями широким лицом, на котором лучились навстречу людям внимательные добрые глаза: то скорбные, то сочувствующие, то смеющиеся. Вот уже много лет он был неизлечимо болен и тихо догорал, вернее — сгорал на глазах. Изнуренный болезнью печени, физически страдающий, с осунувшимся лицом, он был тем не менее постоянно раздираем на части скорбящими и ожесточенными людьми, ищущими у батюшки утешения, укрепления и облегчения горестей, умножившихся в страшное, искусительное время. Получая от него духовную благодать и заряд жизнелюбия, они вновь и вновь возвращались, требуя внимания, сочувствия, молитв, — и этим, сами не сознавая, проявляли жестокость к горячо любимому батюшке: ведь даже драгоценные минуты столь необходимого отдыха он сокращал, чтобы на коленях испрашивать милости и укрепления своим чадам и их близким. Должно быть, отец Серафим черпал силы в горней молитве, по благодати Божией, иначе как мог бы выдержать немощный и нездоровый человек такую ношу?

Капитолина сразу и горячо привязалась к священнику. Она прямо светилась радостью и гордостью, когда он давал ей наказ, который она тут же летела исполнять с воодушевлением. Девочка бесконечно намывала в храме полы, начищала подсвечники и торопилась везде поспевать.

Глава 8

В феврале 1919 года Красная армия увязла на южном направлении, держа длительную оборону, так что полк довольно долго дислоцировался в окрестностях города. Алексей, воодушевляемый и даже понукаемый затосковавшим Сашком, пару раз выбирался навещать Лину, чтобы убедиться, «что житье ее не худо», и передать немудреные матросские гостинцы.

Однажды он застал девочку в храме: Лина, позабыв о брошенной швабре, стояла на тощих коленках перед Казанскою и сосредоточенно взирала на лик Пречистой. Щеки девочки блестели слезами; она ничего кругом не замечала, и в этом ее благоговейном предстоянии было нечто трогательное. Алексей помялся с минуту, не решаясь позвать, затем кашлянул. Девочка вздрогнула, оглянувшись.

— Ты… Чего тут? — спросил сконфуженный Алексей.

— Молюсь… — опустив глаза, поднимаясь с колен и одергивая юбку, обронила отроковица.

— Да о чем же ты молишься так много? Грехов-то у тебя, чай, раз-два и обчелся, а, Капитошка? — заметил Алексей насмешливо, скрывая смущение от растерянности и своего глупого вопроса.

— О многих… О родителях… И о тебе, — Лина ласково вскинула глаза и тихо предположила: — Да ведь и твои родители, верно, молятся о тебе.

— Наверное… молятся, — улыбнувшись, согласился Алексей. — Да, я там тебе… От Сашка, гостинцев…

— Как он?

— А что ему сделается… Пока на фронте затишье. А что хозяин?

— Славный! — Она даже зарделась от удовольствия, что заговорили о ее любимом батюшке: — Знаешь, он такой… необыкновенный!

— Ну-ну, — насмешливо согласился Алексей. — Добро, рад, что у тебя все мирово! — и направился к выходу.

— Погоди! Батюшка будет пенять, что я тебя с дороги чаем не напоила.

— Ну, раз будет пенять… Напои, только недолго.

В небольшом, аккуратно выбеленном строении неподалеку от церкви приятно веяло смолистым ладаном, на кухне в красном углу мерцала лампадка. Священник был дома и радушно пригласил «благодетеля Капитолины» разделить скромную трапезу. Алексей непривычно смутился и принялся отнекиваться, но Линка уже стащила с него бушлат и отнесла на вешалку. Во время чаепития матрос быстро освоился и, почувствовав в собеседнике живой ум, беззастенчиво и напористо принялся задавать иерею «каверзные» вопросы о происходящем в России и в мире. По правде сказать, они действительно волновали его, а комиссар не могла дать ему ответы, которые его устроили бы. Алексей и верил им, и одновременно не верил. Сомнения особенно одолевали, когда он видел, как большевистская «теория» расходится с реальностью. Алексей был доволен, услышав аргументированную, подкрепленную историческими фактами и сравнениями позицию, как ему показалось, достаточно убедительную, но еще более весомое впечатление произвел на него сам иерей. Отец Серафим был прост, открыт, предупредителен и даже ласков, но говорил мудро и глубоко, как «власть имущий».

* * *

Впоследствии Алексей не раз наведывался в беленый церковный флигель, обращаясь к священнику за разрешением философских и жизненных вопросов. На неприязненные и боязливые взгляды прихожан он старался не обращать внимания. Порою отец Серафим не сразу отвечал, но, видя, насколько важен предмет разговора для Алексея, не отсылал его, а говорил «давай помолимся», после чего спокойно и взвешенно разрешал ситуацию. Случалось, что отец Серафим медлил с ответом в течение нескольких дней. Священник с одинаковой серьезностью принимал любого пришедшего к нему за советом, о чем бы его ни спрашивали: пожар мировой революции, сроки посевных или ночные колики у младенца. Не важных людей и обстоятельств для него не существовало.

Целыми днями иерей бывал занят в храме и с прихожанами, так что порою выходило выкроить время для беседы с Алексеем только в полночный час. Тогда отец Серафим, убедившись, что Алексей нравственно готов воспринимать «сокровенные тайны бытия» и помолившись о его вразумлении, при трепетном пламени свечи растолковывал собеседнику важные истины. Время наступило безбожное,