страшное, которое предсказывал еще праведный отец Иоанн Кронштадтский, а жестокое убийство Государя отняло у людей последние проблески памяти о долге и правде, выпустило из преисподней дух злобы и звериной жестокости. Теперь живут по принципу «кто во что горазд», у каждого своя правда, за которую всякий готов перегрызть горло несогласным. Иерей уподоблял охваченную хаосом страну судну, которое, потеряв рулевого, беспорядочно дрейфует. Когда обезумевшие моряки и пассажиры вырывают друг у друга штурвал, жестоко и бессмысленно уничтожая друг друга, такое судно неизбежно должно погибнуть. Отец Серафим считал, что только сокровенные молитвы святых и убиенного Царя-мученика, по милосердию Божию, могут предотвратить окончательную гибель целого корабля… Однако народ российский, истребляющий «классовых врагов» в Гражданской войне — на радость иноземным захватчикам, — должен опомниться. Впрочем, как самонадеянному и холодному человеку — подобно горькому, но необходимому лекарству нужны испытания, чтобы исправить сердце, обратившись к Богу за помощью, так и развращенному надменному народу надобно пройти через горнило искупительных и очищающих страданий, чтобы уразуметь дикость творимого и немощь свою. И с плачем о содеянном воззвать к Творцу о милости. А чтобы просить о мудром и благородном правителе, надобно прежде самому народу быть достойным оного, начать с исправления сердца…

Говорил он и о том, что нет — Белой гвардии не отстоять России. Ведь, не раскаявшись в прежнем безумии и не исправив сердца, не склонившись смиренно под волю Господню, не одолеть врага. Да и не во внешнем, а во внутреннем — внутри себя — прежде всего надобно искать настоящего врага, а также истинную причину погибели. А сделав краеугольным камнем ненависть, жестокость и насилие, не построишь благословенной жизни…

Алексей горячо вопрошал: а что же отдельному-то человеку ныне делать, — и отец Серафим спокойно объяснял, что главное в это искусительное время — устоять, не запятнать себя пролитием братской крови; что много веры и мужества теперь надо, чтобы бестрепетно и твердо уповать на волю Божью и быть готовым следовать Его благой воле до конца; что надо по-прежнему трезвиться и следить за своим сердцем и искать во всем — даже в малейших делах — не своей, а Божией воли; взвешивать наперед: мол, угодил бы я таким своим поступком Ему — Владыке Премудрому? При этом не надеяться на себя ни в чем, а на Бога уповать и помощи просить, признавая свою немощь и несовершенство, смиряя себя. Да, это внутренний подвиг, и он, пожалуй, тяжелее внешнего подвига, сиюминутного порыва, и он под силу только самым стойким, мужественным и верным… Алексей, подобно сухой губке, впитывал каждое слово, хотя ему еще ой как далеко было до полного осознания всего сказанного… Тем не менее слова иерея падали в его алчущую правдолюбивую душу — семенами во взрыхленную землю.

Постепенно Алексей стал поддаваться влиянию иерея: оставаясь по-прежнему горячим и напористым, все же стал несколько серьезней, вдумчивей, сосредоточенней, сдержанней. Он чувствовал ответственность перед любимой женщиной, которой раз и навсегда поклялся в вечной любви. Алексей все еще оставался в рабоче-крестьянском полку, хотя был человеком решительным и, принимая что-либо всерьез, незамедлительно брался за дело и не оглядывался назад. Учитывая обстоятельства, священник для начала благословил его «хотя бы на Серафимово правило», а перед едой Алексей чертил крест ложкой в котелке, тайно освящая еду.

Алексей по-прежнему вынужден был присутствовать на митингах и политзанятиях с комиссаром, но теперь стоял там отстраненно, внутренне молясь. Чем вызывал обеспокоенные взгляды Марии Сергеевны, которая чувствовала перемену, хотя Алексей внешне ни в чем ей не возражал. В отношении принятия Святого Причастия отец Серафим спокойно, но непреклонно взял с Алексея слово, что тот будет воздерживаться от смертного греха. В результате, по-прежнему предупредительный и даже более обыкновенного заботливый, Алексей стал уклоняться от близости с подругой, так что Мария Сергеевна занервничала. Она пыталась анализировать ближайшее окружение Алексея и недоумевала. Все по-прежнему, и люди те же, но одновременно с этим присутствовало что-то тайное, глубоко тревожное, сокрытое от глаз… Как бы невзначай побеседовав с находящимися под его командованием разведчиками, она в конце концов узнала, что Алексей регулярно отлучался «навещать Капитолину», причем в самое разное время суток. При отсутствии других правдоподобных объяснений и учитывая особое, теплое отношения Алексея к юной барышне, Марии Сергеевне стали приходить в голову недобрые подозрения. Хотя она и сознавала их необоснованность и стыдилась, опаляющее — совсем не революционное! — пламя ревности разгоралось в ее душе. Мария стала нарочито холодна с Алексеем, но в конце концов решила поговорить с ним — спокойно и рассудительно. Неожиданное обстоятельство нарушило планы: по делам партии ей требовалось срочно выехать в Петроград, поэтому объяснение пришлось отложить. Прощаясь, Алексей так трепетно и любовно заглядывал в глаза, долго не отпуская руки, что у комиссара отлегло от сердца, и она укоряла себя за нелепые подозрения. Мария и предположить не могла, что, когда она вернется, их объяснению помешают непредвиденные обстоятельства.

Глава 9

Возвратившись почти через месяц, Мария Сергеевна узнала, что Алексей фактически вышел из подчинения командованию и отказывается участвовать в операциях по продразверстке. Более того, его отделение значительно урезает свой паек, жертвуя голодающим в тех станицах, где они останавливались. Парни ходили похудевшие, голодные, злые и ожесточенно винили в своих бедах Советскую власть. Фактически это был бунт: командование ставило на повестку дня расформирование дозорного разъезда и передачу зачинщиков под трибунал. До возвращения комиссара их посадили под арест. Мария Сергеевна хмурилась и напряженно соображала, как утихомирить бунтарей и отвести беду. Для начала она приказала привести Алексея, чтобы в беседе «прощупать» глубину перемен, произошедших за время ее отсутствия, а также их причину.

— Ну, здравствуй, Алеша! Не думала, что нам доведется вот так с тобой свидеться… Право слово, расстроил ты меня. Может, объяснишь, что, собственно, произошло?

— Да будто сама не знаешь: мыслимое ли дело — заставлять нас, военных моряков, расправляться с населением! Погляди, до чего продразверстки довели: люди крапиву-лебеду едят, с голоду пухнут! Это, что ли, называется «накормить людей», «дать хлеб крестьянам»?

— А я тебе отвечу! Задачи у нашей партии огромные, нешуточные: отразить внутренних и внешних врагов и навести порядок по всей стране, вот и методы нужны серьезные, жесткие. Как говорит товарищ Ленин, политика военного коммунизма обусловлена войной и разорением… Таким образом, декрет о продовольственной диктатуре — мера вынужденная, но неизбежная и временная, пойми! Ты вроде бы взрослый, серьезный человек, а такую… детскую несознательность проявляешь… — упрекнула комиссар. — Красная армия не может в данный момент обойтись без этой жертвы: