японский мотоцикл. Но в отличие от японского мотоцикла выключить Федю было трудно, особенно тогда, когда что-то казалось ему несправедливым.

Однажды в метро интеллигентный мужчина бросил мимо урны пустую сигаретную пачку и вскочил в вагон. Другой бы плюнул и внимания не обратил, но Федя был не таков. Он догнал интеллигента и уговорил его вернуться. При этом Федя был так убедителен и прост, что интеллигент без колебаний пачку подобрал и долго, в знак благодарности, Феде кланялся.

Если же Федя давал слово… О, легко живется тем, кто дает слово и не держит его. Федя так не мог. Давая слово, он вставал во весь свой могучий духовный рост и шел до конца, пока не выполнял взятых на себя обязательств. Иногда ему немного не везло и приходилось садиться. Но благополучных исходов было гораздо больше, и каждый из них укреплял Федю в его правоте.

В ту роковую ночь Сергей об этом нюансе общения с другом совершенно забыл. Вероятно, напрасно перешел на коньяк.

Уже под утро, когда за окном заблестела Яуза, Сергей рассказал о чертовом голландском шкафе семнадцатого века, инкрустированном красной черепахой. Предметом, якобы уникальным, владел некий верченый тип, вот уже третий год морочивший Сергею голову. Он то продавал шкаф, то в последний момент передумывал, повышал цену и снова предлагал Сергею ждать. Шкаф, возможно, принадлежавший когда-то Петру, был в аховом состоянии, требовал реставрации, но вырвать его из рук алчного владельца Сергею не удавалось.

– Несправедливо, – вдруг сказал долго молчавший Федя.

– Сто процентов, – сказал Сергей.

– Завтра к семи шкаф будет у тебя, – сказал Федя.

– Не берись, Федя, – сказал Сергей. – Хозяин – пассажир тяжелый. Гнилушка.

Что означало «гнилушка», Федя уточнять не стал, наверное, потому что уже завелся.

– Даю слово, – сказал он. – Спорим. На что?

И мы, дураки, расслабленные усталостью и алкоголем, не удержали их от спора.

Условия они заключили зверские. Что, вероятно, тоже было обусловлено коньяком.

Если до семи вечера шкаф оказывался у Сергея, он выплачивал Феде двадцать тысяч долларов премиальных. Если же Федя не укладывался к шести, то за каждый час простоя Федя штрафовался на десять.

– Не берись, – еще раз нетвердо сказал Сергей. – Раздену.

– Бабульки готовь, – мотнул головой Федя. – Я гнилушку уболтаю.

Мы тогда подумали, что спор по пьянке – не спор, что как-нибудь все обойдется и станет причиной веселых наших застольных шуток. Мы забыли, что Федино слово – железо.

Опохмелившись с утра, он привел себя в цветочную свежесть, созвонился с хозяином шкафа и, представившись компаньоном Сергея, напросился на визит.

В два часа дня Федя в полном боевом настрое уже сидел в уютном просиженном кресле и потягивал из вызолоченной чашечки чуть пощипывающий язык кофе. Федя не любил кофе, особенно черный, но от предложения хозяина не отказался, потому что надо было работать на контакт.

Хозяин оказался небольшого роста стариканом с крашенными в охру волосами, спортивной выправкой и лукавыми шныряющими глазами. Он сидел напротив, окруженный живописью, красной мебелью и фарфором. Голландский шкаф убого стоял у стены, вернее, опирался о стену, чтобы не развалиться. Хлам, обрадовался Федя. Тут и убалтывать не придется, сам отдаст.

– Красивый у вас дом, – по-доброму сказал Федя. – Душевный.

– Мой дом – могила, юноша, – сказал старикан и хихикнул.

– Не понял, – сказал Федя. – В каком смысле?

– В таком же, юноша, что у всех, – снова хихикнул старикан. – Тут-то мы все временные…

«Гнилушка, – бодро подумал Федя, – правильно Серега наводил. Гнилушка крашеная. Молоденьких любит, сто процентов».

После двух чашек кофе Федя решил, что пора действовать.

– Шкафок вот этот могу у вас прикупить, – честно и в лоб заявил он. – Скоро совсем развалится. Жаль, когда старинную вещь выносят на помойку.

– Пусть разваливается, – сказал гнилушка. – В собственном доме, юноша, помереть – не стыд.

«Хитер, – подумал Федя, – смертью аргументирует. Где смерть, там крыть нечем. Нет, сам не отдаст, придется убалтывать».

Два последующих часа Федя проявлял чудеса красноречия.

Он был убедителен и яростен в своем напоре. Он перепробовал все возможные аргументы – ни один не принес результата. Гнилушка вилял.

– Юноша, – говорил он Феде, – купите что-нибудь другое. Вот сундук, отличный сундук, тульский, кованый. Дамочки об него чулки рвут, купите.

Когда же речь заходила о шкафе, он даже цену называть не желал, объясняя это тем, что шкаф бесценен как память о промелькнувшей молодости, где он любил и иногда бывал счастлив.

Время летело удивительно быстро. В три часа дня позвонил по мобильнику Сергей и со скрытой ехидцей поинтересовался, как идут дела. Нормально, ответил Федя, хотя ничем нормальным и не пахло.

В половине четвертого Гнилушка предложил Феде отобедать, и Федя был вынужден есть безвкусные паровые овощи без соли. «Здоровье бережет, – подумал Федя. – Точно молоденьких любит».

В половине пятого Федя кожей почувствовал, что может Сергею проиграть и что надо системно менять подход.

Тут кто-то свыше напомнил ему, что он поэт, и Федя, как к спасению, прибегнул к собственным стихам. Начал о ромашках и космических далях, закончил поэмой о пигмеях и колоссах человеческого духа. Гнилушка посерьезнел. Лукавая улыбка, державшаяся на его лице, исчезла. Федя подумал, что впервые его достал, и в глубине души подивился силе своего поэтического слова.

Развивая успех, Федя призвал на помощь Библию и близко к тексту процитировал из Экклезиаста, что, мол, человеку на земле не стоит держаться за материальное и накапливать. Гнилушка задумался, а потом сказал, что, пожалуй, Федя прав.

Но стоило Феде вернуться к теме шкафа, как Гнилушка посуровел и его замкнуло, словно на засов.

В половине шестого снова позвонил Сергей и мягко напомнил, что время кончается и овертайма не будет.

Федя понял, у него остался единственный и последний шанс. Он открыл гнилушке карты, рассказал о споре и о том, в каком отчаянном положении оказался. Драматичный Федин рассказ не мог ни произвести впечатление на хозяина шкафа.

– Юноша, поверьте, я с вами, всем сердцем, – сказал он. – Но это ваша проблема. У меня хватает своих.

Федя взглянул на Гнилушку и мгновенно и слепо возненавидел его – за нежелание входить в чужие обстоятельства и проявлять так свойственное человеку сочувствие. Но, главное, за то, что недооценил Гнилушку. Сидевший перед ним пожилой господин оказался умнее его.

Но и Гнилушка недооценил Федю, потому что подумал, что Федя совсем дурак. Федя привык прощать людям многое, но только не это, потому что, как и у многих людей, это было самой страшной его тайной.

Ровно в семь у Сергея зазвонил телефон.

– Состоялось, – сказал Федя.

В восемь часов вечера Федя