Их путь вниз пролегал мимо очередных украсивших стены росписей. На одной ее части был изображен смутно знакомый ей старец с седыми волосами и бородой. Узнать его помогли лишь детали. Мертвое, сумеречное место, которое Деми признала с полувзгляда. Царство Аида. Лодка, плывущая по еще не высохшей, не выжженной реке, и в ней — он. Харон, с все тем же хмурым и неприветливым лицом, только на десятки лет постаревший.

— Он здесь… другой.

— Еще бы, — подал голос Фоант. — В те времена, когда Стикс была рекой, а не только ее воплощением, нашего очаровательного весельчака вряд ли занимал окружающий мир. Вряд ли он вообще толком его замечал. Только представь: сотни и тысячи душ приходили к нему одна за другой, и каждую нужно было переправить на другой берег. Когда воды Стикс вскипели от жара Гефеста, Харон стал частью Алой Эллады. И как бы он это ни отрицал, он привязался к людям — обычным людям, а не бессмертных созданий. Во всяком случае, чувства смертных он решил пощадить.

— То есть? — не поняла Деми.

— Видишь ли… Художник, чье творение приковало твой взор, несколько преувеличил былой облик Харона. Сын Эреба и Нюкты, он никогда не отличался особой красотой, а слухи твердят, что и вовсе был страшен, как Тифон[1]. Потому и укутывался в черное рубище с глубоким капюшоном, чтобы души, прибывшие к его берегу, не отпугнуть. Потому никто и не заметил, как Харон — создание, которому даровали бессмертие, но не силу, равную богам, понемногу истлел… Как от него ничего не осталось, кроме костей, в клетке которых парила душа и сияли потусторонним светом глаза. Этого легко не заметить в вечном сумраке Аида, особенно когда ты — оглушенная ужасом душа, которой предстоит путешествие в мир мертвых. Которая осознала, что ее ждет посмертие, а привычная жизнь осталась на той стороне. Однако переместившись из подземного мира в Алую Элладу, Харон решил сменить облик на тот, что не вызовет у какого-нибудь добропорядочного эллина сердечный удар. Ведь если бы он выглядел сейчас так, как выглядит на самом деле, мы бы созерцали разве что скелет.

— Ненавижу скелетов. — Доркас смешно сморщила нос.

— Как мило с его стороны, — передернув плечами, пробормотала Деми.

— Он вообще душка, — заверил Фоант. — И не смотри на то, что он всегда мрачен как туча и вообще тот еще ворчун. Это у нас, одаренных божественным благословением инкарнатов, есть возможность выбрать — сохранить себе память о прошлых жизнях или же отказаться от этого дара после очередной из смертей. А такие, как Харон — бессмертные — помнят все. Только подумай, сколько дурного он видел за минувшие века… Наверное, это не могло на нем не отразится.

Два образа наложились друг на друга: мрачные патологоанатомы, санитары морга с их черным юмором и довольно циничным взглядом на жизнь и Харон, большую часть своей жизни, что исчислялась веками, просидевший в лодке и не видящий ничего, кроме волн за бортом и… мертвецов. Стало ясно, почему в сознании Деми Харон прочно ассоциировался с тучей, осенью и пасмурным небом.

«Записать бы эту мысль на будущее, чтобы потом не удивляться, почему он… такой».

И снова это странное выражение лица Фоанта и изменившийся голос, из которого ушла беспечность. И снова тогда, когда речь зашла о памяти. Что-то подсказывало Деми, эта тема волнует не только ее.

— Ты помнишь все свои жизни? — тихо спросила она.

— К сожалению, да. Я думал… Думал, это сделает меня мудрее. Позволит возвыситься над остальными. Знать больше языков, козырять перед другими знанием недоступного многим Изначального мира, с легкостью завоевывать девичьи сердца своим блестящим интеллектом. — Он горько усмехнулся. — Но есть и обратная сторона медали. Слишком много разочарований — в богах, что должны оберегать нас, и в людях, столь несовершенных божественных созданиях.

Не все ли эти разочарования, что преследовали его десятилетиями, не свою ли память Фоант так старательно и рьяно топил в вине?

Видеть его таким — серьезным, погруженным в себя — не просто было непривычно, это ломало весь нарисованный в сознании Деми образ. Но нет, это не слом — глубина. Уходящие в землю корни дерева. Показавшаяся на мгновение часть айсберга, что обычно скрыта под водой.

Фоант откашлялся, отводя взгляд. Прежде, чем Деми успела сказать хоть что-то, он заговорил сам.

— У моей сверх меры романтичной матушки, правда, другое объяснение чудесной трансформации Харона.

Деми не сразу поняла, что Фоант говорил об Ариадне. Воспринимать эту прекрасную девушку матерью юноши, не расстающегося с вином, непросто, особенно если вспомнить, что его матерью она была в одной из своих прошлых жизнях.

— Если верить ей, после того, как обратилась паром и пеплом ее река, Стикс впервые явила миру свое человеческое воплощение. И Харон…

— Решил от нее не отставать? — предположила Доркас.

Фоант шумно фыркнул.

— Я бы назвал это иначе.

— Он хотел ей понравиться, — улыбнулась Деми.

Сын Диониса торжествующе наставил на нее указательный палец.

— Во-о-т.

— Но они находились бок о бок друг с другом на протяжении десятков лет, — недоумевала Доркас. — Уж Стикс-то наверняка знала, как выглядит Харон. Видела, как он постепенно дряхлеет, как желтеют его кости под рубищем…

Фоант притворно вздохнул.

— Ничего ты не понимаешь. Не романтичная ты натура.

— Кажется, Ариадну «сверх меры романтичной» называл именно ты, — сощурила глаза Деми.

— У нас разные понимания романтичности, — назидательно сообщил он.

Деми фыркнула, но промолчала.

— Выходит, бессмертные могут по собственной воле изменять свою личину?

— О, не все, далеко не все, — вклинилась Доркас. — Иначе Сцилла не была бы обречена на такие муки.

— А я думал, ее страдания связаны с тем, что она, ведомая голодом, была вынуждена поглощать плоть созданий, к которым и сама недавно принадлежала.

— Да, но то, что Сцилла при этом страшна как грех, вряд ли улучшает ситуацию.

— Некоторым бессмертным доступна магия изменения, иллюзии. Разумеется, в первую очередь столь полезной привилегией обладают боги. Так, Геба вечно юна, хотя ей, богине юности, наверное, и положено. Деметре и Гестии больше по душе обличье женщин зрелых и, м-м-м, породистых. Персефона навеки сохранила тот облик, в котором впервые спустилась в царство мертвых. Посейдон и вовсе соткан из воды и как таковой личины не имеет. Дионис бесконечно меняет лица — ему нравится эта игра. Его любимая забава — притвориться обычным жителем Эллады, затесаться в круг его знакомых и напоить их до полусмерти, а девушек до полусмерти затанцевать. Афродита, напротив, бесконечно исправляет то губы, то носик, хотя, как