Неиспользованные пути закрылись.

Они лежали рядом обнаженные, все так же на диване (зачеркнуто: гамак, пляж и шкура перед камином), а в стакане Лукаса звенели кубики льда (зачеркнуто: шампанское, суррӧ, карамельный ликер, портвейн и маргарита). Стояла тишина (зачеркнуто: Шопен, Гершвин, две ню-метал-группы и классический рок). Затем Лукас приподнялся на локте, выудил из стакана кусочек льда и коснулся им ее кожи. Пинки глубоко вдохнула. Она лежала будто парализованная, оцепеневшая от острого возбуждения, пока он нежно, дразняще и неторопливо рисовал изящные изгибы ӧссенского знака между возвышенностями груди, верхней частью грудной клетки и плоской долиной живота. Надо же, такая пикантность никогда в жизни не пришла бы ей в голову. Она не могла отвести глаз от его руки. Не могла пошевелиться. Ритуальность каждого движения Лукаса гипнотизировала ее.

– Исповедь на корабельном ӧссеине, – улыбнулся он и провел последнюю черту до самого ее плеча. – Не каждый может вот так запросто ее прочитать – уж поверь! В конце концов, ее никто и увидеть не сможет. Но какое имеет значение то, что видят глаза? Самые важные вещи происходят втайне. Ты никогда не смоешь с себя этот знак, Пинкертина. Даже песком и щеткой. Теперь ты моя.

Оставшимся льдом он медленно обвел свои губы. И положил его себе на язык.

Пинки была очарована. «Таинство, – промелькнуло у нее в голове. – Он сделал из этого мессу».

Она не решалась нарушить молчание, опасаясь, что любое слово прозвучит поверхностно… но, видимо, бесполезно было пытаться выказать показное уважение, потому что Лукас тут же выпрямился, спустил ноги с дивана и начал одеваться. Это уже не напоминало церемонии. Он застегнул штаны – слишком свободно сидящие – и потянулся за герданской рубашкой. Потом снова сел рядом с Пинки. Его губы сжались в невеселой улыбке.

«Мысленно готовит заключительную речь, – с ужасом поняла Пинки в тот же момент. – Иначе и быть не может. Он думает, как бы потихоньку отослать меня».

– И теперь ты меня выгонишь! Чем они заслужили? – выпалила она до того, как успела хотя бы пару мгновений подумать. – Шэрон, Леа и эта… как там ее…

Она начала заикаться.

– Что у них было такого, чего нет у меня, раз они могли быть здесь с тобой?

– Что, извини?!..

На лице Лукаса промелькнуло неподдельное удивление. В ужасе Пинки прижала руку ко рту.

– Прости, – выдавила она. – Я… я не это имела в виду. Я не хотела…

Ее охватило смущение; она больше не могла просто лежать, тем более обнаженной. Потому села и поспешно схватила свою одежду.

– Это… Это было грубо, да? Прости, Лукас. Я всегда сначала говорю, а потом думаю. Похоже, я снова навязываюсь, – с несчастным видом пробормотала она.

«Теперь он упрекнет меня в недостатке самоуважения, – подумала она. – Катастрофа. Боже. Почему я постоянно творю ужасные вещи?!»

Лукас покачал головой. Со вздохом он откинулся на спинку кресла и сцепил руки на затылке. Но не стал читать ей проповеди.

– Ну, Пинкертинка, тот же вопрос ты можешь задать наоборот, – произнес он. – Чего не было у них, что есть у тебя, раз они здесь не остались. Или же – чего нет у меня.

Он помедлил. По ней быстро скользнул его взгляд: серебристая серость.

– Иногда мы не осознаем причин, но они существуют, – добавил он. – Я как раз спрашивал себя, как так вышло, что я ничего не предпринял, если ты нравилась мне всю жизнь. И вот мы здесь. Я больше беспокоился о тебе, чем о других женщинах. А еще я боялся, что если я однажды приведу тебя сюда, то позже мне придется смотреть, как ты уходишь из этого дома, и не был уверен, что смогу пережить нечто подобное.

Такое признание! И будничным тоном – вот так, между делом! Пинки хватала ртом воздух.

«К такой трепетной беспомощности, которую вы тут без конца проявляете, у Лукаса как раз слабость», – вдруг зазвучал в ее ушах ироничный голос отца Лукаса. Это воспоминание совершенно ее парализовало. Еще одна причина, по которой она молчала.

Лукас повернулся к ней. Она понятия не имела, что он прочитал на ее лице, но в любом случае это заставило его протянуть руку и переплести свои пальцы с ее.

– Теперь всё иначе, – серьезно сказал он, глядя ей в глаза. – Я могу планировать лишь в рамках нескольких недель. Я бы хотел, чтобы ты была здесь, но я не буду просить тебя об этом. Ситуация не та.

Лукас ободряюще улыбнулся.

– Бόльшую часть времени я в порядке. Хожу, куда хочу – то есть преимущественно на работу, – и делаю все, что захочу, в пределах возможного. Не бью стаканы. Если ты хочешь со мной видеться, лучше оставь это мне. Это я буду тебе звонить, а не наоборот, и встречаться мы будем тогда, когда я буду чувствовать себя хорошо.

Лукас ненадолго сжал ее руку и выпрямился.

– Ну, одевайся же! Прямо сейчас один из таких подходящих моментов. Сходим куда-нибудь поужинать, иначе я умру уже сегодня – от голода!

Пинки не пошевелилась.

– Если ты хочешь, чтобы я была здесь, то я останусь.

Лукас покачал головой. Его рот скривился.

– Именно этого я и хотел избежать, – вздохнул он. – Пинки, это не шутки.

– Я знаю! Но раз у нас так мало времени – нельзя терять ни минуты.

– Но таких минут будет все меньше, – с ухмылкой предупредил Лукас.

Он снова наклонился к ней так, что его лоб почти коснулся ее лба, взял пальцем за подбородок и понизил голос.

– Ты знаешь, я не люблю драматизировать, – но, если говорю, что у меня болит голова, я имею в виду именно это. Это не исправится от таблеток или чашки кофе. Или от мокрой тряпки за шеей. Боль так ужасна, что об этом и шутить нельзя. А это о многом говорит.

Пинки смотрела на него с недоверием и ужасом. Она знала, что Лукас так просто о своих проблемах никому не рассказывает – и в любом случае не скажет ни слова больше, чем необходимо, – соответственно, ей удалось воспринять его слова и составить определенное впечатление. Вдруг все обрело смысл: его голос по телефону, стакан, следы ногтей на руках. В ней все сжалось.

Он ухмыльнулся и встал. Подошел к бару и насыпал в стакан остатки льда, но вместо скотча налил уже лишь сок.

– Но твоя проблема в другом, – продолжал он; именно в тот момент, когда ей начало казаться, что она уже более или менее переварила услышанное. – Если ты будешь жить со мной, тебя ждет полная беспомощность. А это худшее, что может случиться.

Он повернулся к ней и посмотрел в глаза.

– Послушай меня, Пинки. Я не принимаю таблетки, заглушающие боль. Умышленно. У меня есть рациональные причины, которые напрашиваются сами по себе.

Пинки глубоко вдохнула, но под его взглядом все протесты застряли у нее в горле.

– Я не хочу, чтобы ты тут надо мной вздыхала и заставляла меня принять опиаты лишь потому, что не сможешь выносить вида боли, – добавил он. – И в то же время я не смогу притворяться, что она не так уж серьезна, чтобы пощадить твои чувства. Я могу закрыть за собой дверь, но это все, что я могу сделать.