преступлениях. В 1920-е годы психиатры классифицировали большое число таких подследственных как «психопатов», и значительная часть из них были признаны невменяемыми. Вместо того чтобы предстать перед судом, эти пациенты-обвиняемые становились объектами «принудительной терапии» в психиатрических лечебницах[727]. Психиатры, использовавшие этот диагноз в специализированных институтах для изучения преступной личности и в ведущем Институте судебно-психиатрической экспертизы имени В. П. Сербского, были обвинены в возрождении биологического детерминизма криминального антрополога Чезаре Ломброзо. Другие, некогда признававшие авторитет психоанализа, были обвинены в «меньшевиствующем идеализме», то есть якобы уходе от основ материализма (подобно соперникам большевиков уклонистам-меньшевикам) к положениям фрейдизма[728]. К 1930 году судебные психиатры Е. К. Краснушкин и Н. П. Бруханский, работавшие в Институте имени В. П. Сербского со дня его основания, были переведены на другие посты в связи с атаками в прессе на их «биологизирующий» подход[729]. Новые сотрудники института продемонстрировали свою благонадежность, повторяя эти обвинения в 1930-е годы и упорно отстаивая новую жесткую линию в отношении к психопатам как к лицам, которые в состоянии отвечать за свои преступления и подлежат исправлению в системе трудовых лагерей[730]. Диагноз «психопатия» потерял всякое юридическое значение, а с ним усложнилось и «социальное будущее» «гомосексуалистов» и «трансвеститов», если их причисляли к психопатическим личностям. Оно выглядело даже еще более проблематичным, чем представлялось Эдельштейну, когда в 1927 году он давал прогноз относительно Евгении Федоровны М.

Другая кампания эпохи первой пятилетки была направлена против личностей, ранее часто причислявшихся к психопатам (проституток, бездомных, «профессиональных» нищих и алкоголиков). Она способствовала дальнейшему сужению дискурсивного пространства, которое отводилось в советской жизни сексуально-гендерному диссидентству. Мишенями кампании были те, кто по большей части создавал ярко выраженные субкультуры городских улиц, существуя благодаря незаконной рыночной деятельности. Этих девиантных личностей, как и криминальных психопатов, следовало вывести из ведения медицины (отвергнув предположения о биологической природе их девиаций) и передать органам социального вмешательства. План первой пятилетки конкретно указывал «соцаномаликов», которые должны были стать объектами реабилитационных мер, принимаемых Комиссариатом социального обеспечения[731]. Значительную часть «соцаномаликов» составляли проститутки, поэтому среди других мер предусматривалось создание трех тысяч мест в трудпрофилакториях. Эти городские учреждения обучали «бывших» проституток рабочим профессиям и помогали излечиться от болезней, передающихся половым путем. После выхода на свободу женщины направлялись на работу на фабрики. Ожидалось, что они больше не вернутся к проституции. В целом предполагалось создание девяти тысяч мест для «соцаномаликов» в трудовых общежитиях сельскохозяйственного и ремесленного типа. Кроме того, предполагалось создать десять специальных колоний или лагерей для «злостных» проституток, которые в документации по планированию не упоминались[732].

В январе 1929 года проект пятилетнего плана в этой части подвергся критике со стороны Центрального совета по борьбе с проституцией (так с декабря 1922 года называлась межведомственная комиссия, созданная в ранние годы НЭПа). Было заявлено, что принцип принуждения проституток войти в систему данных учреждений, скорее всего, загонит проституцию в подполье и значительно затруднит как перевоспитание падших женщин, так и контроль за венерическими болезнями. Вышедший наружу конфликт между сентиментальной «благотворительностью» Комиссариата здравоохранения и авторитарным использованием «бараков» Комиссариатом социального обеспечения был быстро улажен правительственными постановлениями, внесшими ясность, какую роль и каким учреждениям предстояло сыграть в исполнении плана по части «соцаномаликов». Медицинские чиновники утратили почти все свое влияние. Комиссариат социального обеспечения получил основной контроль над проституцией (ему теперь был подчинен и Центральный совет) и фактически стал руководить всеми проектируемыми профилакториями, трудовыми колониями и «загородными колониями специального режима» для «соцаномаликов»[733]. Лица, похожие на сексуально-гендерных диссидентов и ранее считавшиеся объектами медицинского наблюдения, теперь подлежали принудительному трудовому перевоспитанию в соответствующих государственных учреждениях.

Н. Б. Лебина и М. В. Шкаровский, историки, исследующие женскую проституцию в Ленинграде, отмечали, что органы соцобеспечения не только не отказались от методов принуждения, но в эпоху первой пятилетки и в начальные годы второй сгущали атмосферу нетерпимости к неискорененным на тот момент проституции и другим «аномалиям». В 1930–1931 годах открылись учреждения «социального патронажа» во всех районах Ленинграда, которые выявляли (среди «соцаномаликов») бездомных женщин, подверженных риску проституции. «Патронаж» означал поиск работы или временного жилья для этих лиц, а также предоставление юридической консультации или бытовой помощи. Все чаще им покупался билет «домой» (скорее всего, в деревню, раздиравшуюся жестокой коллективизацией, от которой они и спасались в городе). В октябре 1931 года Комиссариат социального обеспечения заявил о своем намерении использовать патронажные центры как места, где «соцаномалики» будут рассортировываться на тех, кто готов трудиться (на заводах, отчаянно нуждавшихся в рабочих, или в «мастерских открытого типа»), и тех, кому требовалось принуждение (в форме «полузакрытых трудпрофилакториев» или «загородных колоний специального режима» – сельскохозяйственных лагерей, которые должны были существовать на принципах самофинансирования). Рецидивисты должны были передаваться в ведение Комиссариата внутренних дел и направляться в его активно растущую сеть поселений и лагерей (система ГУЛАГа). В 1931 году в пригородах Москвы и Ленинграда располагались большие колонии «специального режима», куда на работу и перевоспитание ссылались профессиональные нищие и проститутки. Скука, болезни и нищета царили в Свирской колонии к северу от Ленинграда, начальник которой был уволен в 1932 году за пьянство и сексуальные отношения со вверенными ему лицами. Обитатели не знали критериев собственного «перевоспитания», на основании которых комиссии принимали решение об их освобождении. Многие из них, освобожденные и направленные на заводы (органами соцобеспечения Ленинграда), продолжали торговать своим телом. Вера в эффективность патронажа постепенно иссякала, и в Ленинграде городской отдел соцобеспечения решил с началом второй пятилетки сократить средства на превентивную помощь потенциальным проституткам и прямо ссылать больше женщин в Свирскую колонию. В январе 1933 года на проходившей в Ленинграде конференции по борьбе с «соцаномаликами» один профессор, занимавшийся изучением этого вопроса, заявил, что ссылка в колонию едва ли может считаться «жестокой» мерой, поскольку безработица, являвшаяся, как считалось, причиной проституции, была преодолена. Больше не оставалось оправданий для молодых женщин, уличенных в антисоциальном поведении. В сентябре того же года на страницы журнала Комиссариата социального обеспечения выплеснулось нараставшее нетерпение, предупреждавшее о том, что «старый буржуазный принцип „благотворительности и милостыни“ так и витает вокруг этих вопросов. <…> Где борьба с соцаномалиями? Где политический анализ этой работы? Где классовая бдительность?»[734].

Борьба с «социальными аномалиями» проходила в русле более широкого процесса социальной очистки городов, проводившейся одновременно милицией и органами госбезопасности и ускорившейся в конце 1932 года в связи с введением внутренних паспортов и городской прописки. Эти бюрократические меры служили не только исправлению тех, кому предстояло стать законными жителями социалистического города, но и узакониванию депортации «бывших людей» – политически разрозненных представителей дворянства, буржуазии, духовенства и прочих «классово чуждых элементов». Отныне их статус был зафиксирован