– Дер-жа-вин, это ты? Ты меня спас! А теперь я спасу тебя!

– С июня до декабря 1812 года мы не слыхали ни звону колокольного, ни клика петушиного. В колокола звонить французы запретили, а петухов вместе с курами всех сожрали. Кресты кладбищенские в ноябре пожгли. Когда отступали супостаты, раненых с собой не взяли, а костер рядом с ними сложили греться: которые кресты порубили на дрова, которые так навалили. Наши собрались, подступили, думали хоть какие-то кресты спасти, так французы раненые по нам стрелять начали. Боялись, что мы их в костер бросим! С ума сошли, ей-богу, мы ж не басурманы какие! А на кладбище потом мы новые кресты поставили, если помнил кто, где его покойнички лежали, а коли не помнили или вспоминать было некому, те холмики заросли травой. Уж не взыщи… Слышишь меня, Иван Яковлевич?

Державин стоял перед Крестовоздвиженским собором, покрытым свежими заплатками, и стискивал зубы до боли, чтобы удержать слезы, подступающие к глазам.

– Слышу, Петр Федорович.

– Может, один хочешь побыть? – деликатно кашлянув, спросил тот. – Я тебя на паперти подожду, хочешь?

Державин кивнул, глядя на то, что раньше было кладбищем. Сосед, небогатый купец Петр Федорович Романчук, который с трудом узнал бывшего Ваньку Державина в статном гусаре и называл его теперь только по имени-отчеству, отошел, и «статный гусар» совсем по-мальчишески дал волю слезам. Кое-какие могилы были худо-бедно обихожены, особенно те, на которых оставались каменные надгробья; на некоторых стояли относительно новые, но уже посеревшие от дождей и снегов, прошедших за минувшие два года, кресты, а вокруг этих могилок все поросло травой, которая сейчас, в конце июня, уже здорово вытянулась. И все-таки Державин довольно скоро отыскал то место, где были похоронены Державины и Константиновы, его деды и прадеды: по каменным надгробиям отыскал. Но, конечно, крест, который они с покойным отцом успели поставить на могилу матушки, пропал, да и вообще никаких следов свеженасыпанного холмика не осталось: земля осела, расползлась, Державин только приблизительно смог вспомнить это место. Оградки не было и в помине: невесть кто ее утащил, на что употребил, но Державин знал, что искать и выяснять не будет. Закажет новую. Так же лишь приблизительно он мог вспомнить, где находилась могила Дмитрия Видова. Это блуждание по кладбищу до такой степени напомнило ему, что он до сих пор не знает, где близ Бородина, в которой из братских могил, погребен отец, что глаза снова повлажнели.

Наконец Державин выбрался с этого поля смерти и, подставляя лицо ветру в надежде, что тот высушит следы слез, пошел к церкви, где его ждал Романчук. Тот сразу пригласил его к себе, однако Державин решил заночевать дома. Да, дом Державиных остался целым, однако стекла были выбиты и дверь висела на одной петле. Державина это не смущало, однако сосед смущенно покачал головой:

– Там пленные французы жили. Сейчас ходить туда не надобно: грязища, запустение… Растащили белье да платье на перевязки, переплеты книг на лубки. Все в ход шло для раненых. Кабы знал, что ты нагрянешь, Иван Яковлевич, я бы девку послал убрать да помыть. Так что ночевать приходи ко мне, а завтра уж вернешься в родные пенаты.

Державин пожал плечами, не зная, на что решиться, и спросил:

– А куда же эти пленные подевались да раненые? Поубивали их, что ли?

– Да зачем же? – удивился Петр Федорович. – Разобрали по домам, подлечили, кого можно было подлечить. Кого в крестьянские хозяйства, кого к благородным: в гувернеры. По два рубля, а то и по рублю за штуку покупали. До войны, говорят, до тысячи рублей платили за гувернера французского, а нынче и два рубля считается дорого. Ишь, сколько развелось лишнего француза-то! Впрочем, хочу тебе сказать, за иных было платить – только деньги зря выбрасывать. Вон один знакомец мой из Минска взял себе гувернера… ну, не себе, конечно, а сынишке своему, так это ж не воспитатель был, а какой-то обезьян из зверинца! Ест руками, ножа-вилки не ведает, режет мясо штык-тесаком, вытирает сальные пальцы о штаны… Знакомец мой сам горазд по-французски говорить, так он в ужас приходил от речи да манер того гувернера. Конечно, прогнал его вон. Сказать по правде, из наших-то, ну, кто здесь был пленный, особо выбрать было некого, все отребье какое-то или из крестьян простаки, вот в хозяйстве они пригодились, а научить чему-то – это никак невозможно! Один только был среди них человек приятный, разве что угрюмый да молчун, но красивый, на тебя, Иван Яковлевич, статью да повадкой похож… звали его почти так же, как тебя, только на французский манер: Жан-Пьер. Да ты что так глянул-то?! – едва не испугался Романчук, заметив, как изменилось лицо Державина.

– А фамилия его как, этого Жан-Пьера? – быстро спросил он, не обратив внимания на слова Романчука.

– Араго. А что?

– Да так. Удивился просто, – неуклюже пробормотал Державин, с трудом переводя дыхание. – Вы говорите, он и похож на меня был, и тезка почти… думал, может, и фамилия похожа: какой-нибудь там Дер-жандр-ин.

– Кто-кто?! – засмеялся Романчук, и Державин невольно улыбнулся в ответ:

– Это меня во Франции один мальчишка так называл. Хороший, храбрый мальчишка… жаль, погиб!

– Да и наш этот Жан-Пьер, который Араго, тоже погиб, – со вздохом перекрестился Романчук. – Утонул! Один он оставался тут, его сотоварищей уже всех разобрали. Ну, он, видать, скучал, все записки какие-то писал. Помнишь, до войны у меня лавка была писчебумажная, так в подвале немного бумаги сохранилось, что в госпиталь не забрали. Даже пучок перьев завалялся. И чернила были. Кое-что я распродал, кое-что этому Жан-Пьеру отдал. Ох, как он обрадовался! Когда перья все кончились, конечно, в лес ходил, ворон да сорок ловил, потому что гусей откуда было тут у нас взять? А летом – сам видишь, какое жаркое у нас нынче лето, – он частенько ходил на Двину, да однажды и свело ногу ему, видать, судорогой. Закричал, забился, да и канул. Мальчишки рядом были… кинулись спасать его, а его, надо думать, под корягу или в омут затянуло. Так и не всплыл. Даже похоронить было некого. Они все, кто здесь помер, французы, на католическом кладбище лежат. А он вот…

– Утонул?! – ошеломленно пробормотал Державин.

Он и сам не мог понять, отчего это известие его так потрясло, да даже руки задрожали. Почему-то ему казалось, что Дмитрий Видов не просто так упомянул это имя и эту фамилию: Жан-Пьер Араго. Почему-то казалось, что непременно нужно с этим Араго повидаться, переговорить…

Зачем? О чем? Да откуда Державин знал?!

– Утонул, бедняга, – снова перекрестился Романчук и нахмурился, что-то вспоминая. – Ты подумай, сорок дней ему нынче, эк совпало! Войну одолел, от ран вылечился худо-бедно, а потом возьми да потони. Только и осталась одежка его на берегу, да те бумаги, что он исчеркал. Хотел было я их выбросить, но почему-то решил оставить, сам не знаю почему. Во французском я только и знаю, что шерамыжник да шваль, спасибо войне!

– А можно мне на эти бумаги взглянуть? – тихо спросил Державин. – Интересно бы узнать, как жили французы в России. Я же их только в бою видел, а потом в Париже… но уже совсем других.