Да, пожалуй, больше всего внимания в этих воспоминаниях Араго о мирной жизни было уделено именно тетушке Лавинии.

«Лавиния Араго была завзятой картежницей. В Тоннере народ по большей части трудолюбивый и богобоязненный, развлечения там считались грехом, но ей слухи, суд людской и сплетни были нипочем. Она любила в жизни только меня, парижские газеты и карты – на все прочее ей было наплевать. О нет, она не раскладывала пасьянсы, подобно прочим старым девам (а она была старая дева), – она обожала азартную игру, и не просто играла, а, что скрывать, жульничала с невероятным актерским искусством. Никому и в голову не могло прийти, что в ее серо-лиловой юбке в боковых швах были замаскированы карманы, в которые она вкладывала пару-тройку козырей. Впрочем, и без того ловкости ее пальцев мог бы позавидовать фокусник, а взгляду – магнетизер. Тетушка и меня научила играть, я помню ее уроки до сих пор: „Помни, Жанно, прежде чем сжульничать, ты непременно должен сделать какой-нибудь отвлекающий маневр! Например, мгновенно согнуть колоду и распрямить ее с громким щелчком. Или задать сопернику вопрос, глядя прямо в глаза. Простаку достаточно лишь на мгновение убрать глаза от карт и перевести их на тебя, как он уже прозевал важный момент!

Так что усвой одну важную вещь, Жанно! Если ты садишься за партию с человеком, который, тасуя колоду, задает слишком много вопросов, то постарайся не убирать взгляд от колоды, отвечая ему. Конечно, как не поднять глаза на человека, который окликает тебя, особенно по имени? Поэтому будь начеку, особенно играя среди малознакомых людей!“

Сама тетушка Вини виртуозно умела отвлекать внимание, а я этому так и не научился. Хотя кое-какие уроки ее усвоил, что мне потом немало пригодилось, уже в армии, когда выпадала спокойная минута, чтобы развлечься.

В Тоннере достойных соперников для тетушки не было. Поэтому как-то раз она уселась вдруг в дилижанс и отправилась в Париж, чтобы наиграться с настоящими мастерами. Меня с собой не взяла: она была одержима мечтой дать мне хорошее образование и когда-нибудь отправить учиться в университет. „Ничего, наживешься еще в столице!“ – говорила она, бывало. Впрочем, я любил учиться, меня не надо было заставлять. Профессора хвалили мои сочинения и прочили мне блестящую будущность популярного журналиста. А тетушка вернулась из Парижа в отличном настроении, с крупным выигрышем.

Мне было неполных шестнадцать, когда она умерла от воспаления легких. Помню тот сырой, студеный февраль 1810 года… Конечно, с русской зимой его никак не сравнить, но тетушке хватило. Она умерла, оставив завещание. Я получил все. Я стал богат. Немедленно залить горе вином и пуститься во все тяжкие мне не дало только то, что все деньги оказались помещены в банк в Париже. Перед смертью тетушка Вини призналась, что ездила в столицу не для игры, а чтобы положить в надежный банк почти все свои капиталы. Не помню теперь, какой процент посулили ей в Банке Франции, который в 1800 году был основан нашим императором, да это и не важно: мне их все равно не видать. Однако, как это ни странно, я накрепко запомнил секретные слова, по которым мне должны были открыть доступ к моему счету. За этими словами скрывались цифры – номер счета. Эти слова были „Парижский меридиан“ – „méridien de Paris“».

«Это получается… получается 13, 5, 18, 9, 4, 9, 5, 14, 4, 5, 16, 1, 18, 9, 19…» – безотчетно прикинул, какой цифре соответствует какая буква французского алфавита, Державин, да тут же и забыл об этом, продолжая читать:

«Незадолго до поездки в Париж тетушка вычитала в какой-то газете, что это нулевой меридиан, от которого ведется отсчет географической долготы. Он проходит через Парижскую лабораторию и обозначен по всему городу столбиками и специальными бронзовыми отметками на мостовых, домах, даже на стене Лувра! Измерил его наш однофамилец (тетушка очень жалела, что он нам не родственник!) – знаменитый путешественник, физик и астроном мсье Араго. В его честь эти бронзовые отметки называются „медальонами Араго“».

«Опять Араго!!!» – почти с суеверным восторгом подумал Державин, и вещий холодок пробежал по его спине от этого навязчивого совпадения.

«Настала весна. Я бросил учебу и поехал в Париж, чтобы войти во владение деньгами. В Париже долго шатался по бульварам, которые меня очаровали, околдовали: на них хотелось бы век провести! – впитывая шум и блеск столичной жизни. Сел за стол в какой-то кофейне на бульваре Капуцинок и решил написать моему учителю, который прочил мне блестящую журналистскую будущность. Думал: „Я очень богат. Куплю себе газету, назову ее „Бульвардье“ и буду писать туда все, что захочу! И о чем захочу!“ Потом снова пустился бродить по улицам, однако какая-то неведомая сила задержала меня около Вандомской площади, когда мимо проезжал наш император со своим кортежем. Я видел его впервые… В толпе переговаривались его поклонники, и я мигом стал одним из них, когда услышал – просто в пересказе, но мне и этого достало! – один из его призывов: „Я поведу вас в самые плодородные долины мира. В вашей власти будут богатые провинции, большие города. Вы там найдете честь, славу и богатство!“

У меня было богатство. Но я хотел чести и славы! Я хотел забыть свою потерю, свое одиночество, я не хотел возвращаться в унылый провинциальный Тоннер, и даже мечты о газете „Бульвардье“ я мгновенно забыл! И я, так и не дойдя до банка, бросился на сборный пункт и записался в армию волонтером.

Это был мой первый шаг на пути к смерти».

Араго с болью описывал поход в Россию, дорогу в Москву, сцены боев, побед и сокрушительного поражения, отступление, смерти друзей, страх и неизбывное горе, и чем дальше, тем больше тоски сквозило в каждом слове – тоски и ненависти. И это поразило Державина – поразило тем более, что настроение Араго совпадало с тем, о чем говорил ему и Сеславину генерал Чернышев в походном госпитале на Елисейских Полях:

«Мрачное и упорное предчувствие говорит мне, что я никогда не вернусь во Францию. Умру среди этих чужих людей, к которым уже привык, но которых ненавижу. Я улыбаюсь им с тайной ненавистью. А как я ненавижу их язык! Почему сверчок в России и сверчок во Франции трещат одинаково, а эти люди выдумали для себя какое-то чудовищное наречие?! О этот русский! Я не слышал более варварского языка, не видал более варварского народа, который готов все покинуть, все сжечь, готов погубить себя, лишь бы не преклонить колен перед неприятелем. Легче покорить легион демонов, чем русских, если бы даже вместо одного было десять Бонапартов.

Я уже свое отвоевал. Мои руки по локоть в русской крови. Нас было двести тысяч, когда мы шли в Россию. Что осталось от нас? Вернулась ли домой хотя бы пятая часть?.. Но ничего, и этого достаточно, чтобы заразить ненавистью к русским всю Францию, чтобы передать ее женщинам, которые не дождались мужей, детям, которые выросли без отцов. По слухам, император Александр все простил Франции, но Франция никогда не простит русским этого поражения! Если бы я мог вернуться, то отправился бы в банк Франции, произнес цифры тайного пароля: „méridien de Paris“, взял свои деньги – и купил бы готовую газету, которую переименовал бы в „Бульвардье“, или основал бы новую с тем же названием. И в своих статьях я разжигал бы ненависть к России, раздувал бы этот костер, пока он не воспламенит молодые сердца той же страстью, которую испытывали мы – солдаты Наполеона, когда начинали „Вторую польскую войну“…