Однажды зимой я шла по аллее парка. Деревья вокруг были погружены в грузное молчание, словно всё их внимание уходило на то, чтобы удерживать на растопыренных ветвях большие комья снега. Только изредка кто-то из них не выдерживал и с негромким звуком ронял часть своей белой ноши на землю.

Потом в тишину влетели две пичуги, суетливо ощупали лапы ели, беспрерывно переругиваясь на своём музыкальном языке, и, стряхнув несколько щепотей снега, скрылись в глубине парка. По ярким оранжевым брюшкам и мелодичным голосам я узнала зырянок.

Было раннее утро воскресенья, людей в парке не было. Я встретила только молодую пару. Они выглядели так, как будто провели среди деревьев всю ночь, а теперь спешили домой греться. Я долго оглядывалась на их чёрные удаляющиеся фигурки.

Аллея, за ночь присыпанная снегом, была идеально белой, словно раскатанное в бесконечность больничное полотенце. Полотенце с обеих сторон зажимали чёрные стволы, чем дальше, тем плотнее. Горизонта видно не было — две сходящиеся наклонные стены деревьев упирались в расплывчатый светлый треугольник. Треугольник этот был маленьким, далёким, и, вглядываясь в него, я внезапно почувствовала тревогу.

Он словно запирал меня от мира, оставляя только этот видимый участок парка. Всё, что оказалось за пределами, растворилось и исчезло. Хуже того: этот видимый участок становился всё короче. Пока я смотрела на размытое пятно впереди, пятно у меня за спиной подползало ближе. И пока я оглядывалась назад, ко мне приближалось треугольное пятно, что было впереди.

Я начала мёрзнуть. Особенно коченели руки. Я с силой сжимала их в кулаки внутри вязаных перчаток, оставляя перчаточьи пальцы свободно болтаться. Мне захотелось побежать: и чтобы согреться, и чтобы вырваться из лап иллюзии. Добраться до конца аллеи, выскочить из парка и убедиться, что остальной мир на месте.

Но я почему-то не побежала. Я боялась поскользнуться. Опасалась, что буду выглядеть глупо, хотя парк по-прежнему был пуст. Беспокоилась, что если побегу, то признаюсь сама себе в своём страхе, в неспособности себя контролировать. И, может быть, испугаюсь ещё сильнее. Или я боялась, что как только побегу, словно дичь, тут же появится и преследователь, охотник?

Так или иначе, я надела капюшон и заставила себя и дальше идти прогулочным шагом. Я озиралась по сторонам, тревожно ощупывая взглядом заснеженные кусты. Вглядывалась в изгибы тёмных стволов. В чьи-то следы, хорошо заметные на свежем снегу. Нитка следов сворачивала с аллеи и вела в глубины парка, но потом внезапно прерывалась, словно сошедший с безопасного пути человек растворился в воздухе.

Под моими подошвами с шуршанием и скрипом сминался рыхлый снег. Справа показалась скамейка с витыми чугунными ножками. Сейчас она казалась особенно холодной, словно вырезанной из тяжелой сизо-чёрной глубины Ледовитого океана. Деревянные планки сиденья были припорошены снегом, под ними возвышался белый бугорок.

Любопытство заставило меня свернуть с аллеи и подойти к скамейке. Я поддёрнула брюки и присела на корточки. Холмик напоминал слишком толстую складку одеяла на не застеленной кровати: то ли просто складка, то ли всё-таки там что-то есть.

Не решившись исследовать его руками, я разжала кулаки, натянула перчатки обратно на пальцы и принялась озираться по сторонам в поисках подходящего орудия. Напротив лавки валялась сломанная снегом ветка, и я с трудом, осыпав снегом штаны и ботинки, отломила от неё прутик. Потом стала осторожно тыкать им в холмик, счищая тонкий белый слой.

Когда стало понятно, что складка — это не просто складка, я отшатнулась, потеряла равновесие и села на землю, едва успев подставить руки и окунув в снег обнажившиеся запястья.

— Видишь? — прикрикнула на меня акушерка, приблизив ребёнка к самому моему носу. — А то потом скажешь, что это врачи виноваты!

Я неуклюже вскочила на ноги и быстро, не оглядываясь, кинулась прочь. Под скамьёй, в пелёнках снега, лежало синее тельце. Просматривались скрюченные ножки, ручки, большая голова…

Фанера в окне треснула, и в оконный проём полезло прошлое, словно упыри и вурдалаки в окна дома, с которого спало защитное заклятие. В уме, одна за другой, вспыхивали невыносимо яркие картины. Хотелось зажмуриться, как от слепящего света, но с закрытыми глазами они становились ещё чётче…

Я еду в машине скорой помощи. Я представляю себе Иисуса, который, озаряя сиянием весь салон, сидит рядом и смотрит на меня, чуть улыбаясь. Я была тогда очень религиозна. Когда мне было страшно, я вызывала друга — Иисуса, и он, как Чип и Дейл, спешил на помощь. Об этом я тоже забыла.

Согнувшись от боли, захожу в приёмную. Вокруг сидят незнакомые люди в серых и чёрных пальто и куртках и смотрят на меня с любопытством. Особенно им интересна кровь, что струится у меня по ногам. Девушка за стойкой регистратуры непроницаемо спокойным голосом что-то у меня спрашивает. Про паспорт, про страховое свидетельство, про что-то ещё. Я плохо её понимаю, на автопилоте вынимаю документы из сумки и покорно кладу на стойку. Она с той же нарочитой неспешностью берёт и сканирует мои документы. Старательно. Разворот за разворотом. Записывает. Воды отошли несколько часов назад, но тёплые струйки стекают по моим холодным ногам. По внутренней поверхности бедра, потом их приостанавливает бугорок в районе колена. Потом струйка забирается на холм, срывается с него и катится вниз с ускорением. Незнакомцы потихоньку теряют ко мне интерес: события развиваются недостаточно динамично.

Я лежу на кушетке, с одной стороны ко мне наклонилась медсестра и шарит холодной иглой в поисках вены, с другой навис какой-то парень с планшетом в руках. Кто он? Он задаёт мне вопросы. Медсестра никак не может попасть в вену, она уже сделала ложный выпад, как фехтовальщица-неудачница (смазанную синюю точку будет видно и через пятнадцать лет), и всё больше раздражается. Вопросы кажутся бесконечными.

Сознание заполнено болью и страхом, вышедшими из берегов и превратившимися во что-то иное, неназванное. Медсестра треплет мою руку, под ухом назойливый голос бубнит: дата рождения, сколько полных лет, группа крови, место рождения. Где меня мама родила. Её в том месте тоже пытали вопросами? Она сказала: Апшеронск. Просто слово такое, которое ничего не значит. Это всё равно, что человека в предсмертной агонии спрашивать, какой чай он любит: с чабрецом или с бергамотом? Что такое этот ваш чай? В моей реальности есть только тело, его непонятная животная жизнь, его муки, процесс, который в нём запустился, невозможность противиться этому процессу, остановить его или понять. Тело несётся куда-то, как взбесившийся слон, а ты изо всех сил стараешься не вывалиться и выжить.