на что раньше я не решалась. Превзойти саму себя, что ли. А ещё мне хотелось принести тебе в подарок открытие, подарить тебе новые земли. Звучит, наверное, очень высокопарно, прости меня за это, пожалуйста…

Это был туман, и голос рисовал некоторую мысленную карту, обозначал объекты, которые нужно обойти, намекая, что туман не пустой. Он мог и врать, водить зигзагами по чистому полю. Но я слушала его, не могла перестать. Голос произносил слова так чётко, так уверенно. Так, бывает, следуешь чужим рецептам, которые претендуют на суммы векового опыта, или незаметной привычке: осторожно обходишь невидимые, но острые, кровеопасные подводные камни. А потом однажды ныряешь с маской и находишь кафельное дно бассейна.

— Теперь направо три шага. В стороны не забирай, огибай его осторожно, — командовал голос. Не хотелось неожиданно наткнуться на что-то холодное, разбудить что-то спящее. — А теперь стой, — голос хрустнул, как переломленная ветка. Тишина потянулась и снова перетекла в едва заметный покалывающий шум.

— Кто это? Ты раньше его видел? — новый голос, шаткий, еле различимый.

— Он как будто из фотографии… — ответил его собеседник. И тут я действительно разглядела вдалеке бесформенный силуэт.

— Морда блёклая.

— Ты только близко ему не давай подойти.

— Как не давать? — вырвалось у меня умоляюще, потому что силуэт, казалось, надвигался. Но голоса уже заплыли помехами, как в приёмнике, сбившемся с радиочастоты.

Я замерла среди тумана, ожидая новых голосов, стараясь ничем себя не обнаружить, не привлечь внимания. Силуэт ещё приблизился — проступило коричневое, похожее на высокую волосатую шубу — а потом свернул, проплыл мимо по какой-то параллельной траектории и исчез в гуще тумана.

Спустя время — неопределённое, не измеренное — я пожалела, что не окликнула его. Я на маленьком пятачке, поросшем короткой жухлой травой, а вокруг белое нечто, то ли укрывающее неизвестный мир, то ли прячущее его отсутствие. Второе казалось более вероятным. Я попробовала сесть на землю, но там туман был как будто гуще, обвивал меня белым коконом клаустрофобии. Там я почувствовала себя совсем уж беззащитной и исчезающей.

Пальцы ног мёрзли. Я шевелила ими и считала движения, чтобы придать времени форму и длительность. Перевалив за две сотни, я решила, что досчитаю до пятисот, и, если голоса не вернутся, и никаких иных подсказок не появится, начну искать выход или по крайней мере двигаться.

Я досчитала до семисот… До тысячи.

Первые несколько шагов были самыми сложными. Мне казалось, я соскользну со своего пятачка и начну погружаться в глубокое болото, в белую трясину забвения, которая потихоньку прожует меня по самый подбородок, а потом потянет дальше, залепит рот, нос, глаза и наконец сознание. И процесс этот будет медленным, безразличным…

Так я и шла, шаг за шагом, не доверяя земле, с усилием вглядываясь в больнично-белое пространство. Шаги я не считала, и время снова остановилось. Иногда я видела тёмно-серые пятна, но они появлялись и уплывали из поля зрения. Было ли это что-то, что существовало и двигалось вне меня, или пятна, как послеобразы, возникали только в моей голове, не знаю.

Первой достоверной находкой было что-то зелёное, что обнаружилось справа от меня и продолжало устойчиво стоять на месте, пока я подходила поближе. Я предположила в неизвестном зелёный холмик, но в самый последний момент занавес тумана распахнулся, и я вынырнула прямо к нему — ладони легли на холодный влажный металл, осязая неровности и трещинки в старой краске. Большой навесной замок намекал на важность и секретность содержимого этого металлического ящика, самой большой загадки моего детства. Тогда, в детстве, ящик стоял посреди двора, недалеко от песочницы. Используя проушины как ступеньку, на него можно было забраться, его поверхность была достаточно большой, чтобы сделать пару шагов. Никто не знал, что в нём, зачем он стоит вот так, прямо на детской площадке, кто его сюда поставил и запер нутро на замок.

Я присела на простуженный металл, как на барный стул, — проушины оказались не нужны. Пальцы утонули в катышках влаги, свалявшихся на поверхности, оторванных у белого туманного пространства. Плащ из непромокаемой ткани, но вот холод, он легко преодолел несколько слоёв материи и быстро добрался до голого тела. Я продолжала сидеть. Ящик был артефактом, найденным на безжизненной планете. Уходить от него не хотелось.

Шелестящие помехи ветра дышали глубже, и, казалось, включали в себя далёкий шум моря. В том городе, где когда-то стоял этот ящик, и вправду было море.

Концентрация на звуке — бесплодная попытка расплести шум и приблизить нитевидный прибой — пробудила тревогу. Это не кусочек пространства из прошлого. Что-то другое.

Ящик стал казаться опушкой, просматриваемой отовсюду. Ловушкой, расставленной на новичка. В бескрайнем тумане зашевелились наблюдатели, интересующиеся, видящие. Я ощутила себя наивным ожидальцем, присевшим отдохнуть в месте, куда вот-вот сползётся что-то ужасное, с чем нельзя встречаться.

Казалось, помехи вскипали голосами, которые вот-вот поднимут головы до различимости и начнут выбираться наружу. Станут совсем чёткими и близкими. Может, это сгущалось и подступало прошлое. Искажённое пространством, искорёженное временем, как этот ящик, который помнился высоким и свежевыкрашенным. И не зря его содержимое было заковано в крепкий металл и запечатано замком.

Силуэты уже проступали, когда я сорвалась с места, забыв свой страх опоясывающих топей. Быстрым шагом, почти бегом, взбалтывая время, ликвидируя его болезненный застой. Таращась под ноги, чтобы не споткнуться, не озираясь, чтобы не увидеть. Это правило — увиденное выдало себя и вынуждено взаимодействовать — было нащупано ещё в детстве. Не вглядывайся в темноту, не тревожь её обитателей.

Когда я запыхалась так, что начала захлёбываться воздухом, то пошла медленнее, радуясь своему громкому дыханию. Оно перебивало помехи и тишину, прячущуюся за ними. Потом уже обнаружилось, что влага всё-таки просочилась сквозь плащёвку. Ноги от быстрой ходьбы согрелись, зато теперь подмерзал мокрый зад.

Долго-долго ничего, кроме однообразной жухлой травы и меленьких кустиков с тёмно-зелёным листом, не попадалось. Потом как-то сразу, в один миг, я вышла к кусту ежевики, обвивающему зубчатый фрагмент разрушенного кирпичного забора. Тёмный, состарившийся кирпич, полуголые плети-ветви — точно ком из колючей проволоки. Что-то колыхнулось в уме — полустёртая картинка, какое-то узловое, важное событие рядом с похожим кустом. Разговор? Встреча? Осознание? Нельзя было вспомнить ничего определённого без того, чтобы не придумать его на ходу.

Я поозиралась в сомнениях и сорвала одну чёрную, заплывшую холодной влагой ягоду. Она была мягкой и кислой, но на фоне долгого всестороннего ничего разлившийся во рту ягодный сок показался ярким, необыкновенным, словно новогодний феерверк. Я обирала скудный урожай обстоятельно, подолгу рассасывая