Постников понял, что это вовсе был не ветер, а музыка или тоскливое завывание.

Послушав еще, он окончательно убедился: музыка, хотя откуда бы ей тут взяться? Даже не музыка, нет. Пение, женский голос. Полина мурлыкала монотонную песню. Голос у нее был ведьминский, пробирающий до нутра. Пела она на неизвестном языке, забыв себя, закрыв глаза, и черный репродуктор на стене трескуче подтягивал ей серебряными детскими голосами. Бумажный репродуктор, проткнутый в паре мест то ли пальцем, то ли птичьим клювом.

– Воды, – просипел Постников.

Полина дала питье, но это была не вода. На вкус – солоноватое железо с комками. И уже знакомое, поили не впервые. Кровь. Он с натугой сделал глоток и остановился.

– Тот голос, когда я был в отключке, как будто кто-то пел… Это ты?

Вопрос показался Полине обидным. Она поперхнулась от возмущения и ответила, только продышавшись после приступа кашля.

– Чего? Бешеная я, что ли? Наверно, радио играло – там вечно крутят такое, что сразу тошно делается. А с тобой мне некогда сидеть. Домой без задних ног возвращаешься, какое, к черту, пение!

– Дом интересный у тебя. Чум, яранга? Вигвам?

– Нет. Вежа. Ты не вздумай подыматься, рано тебе еще. Если что – меня буди.

В воздухе жилища главенствовал мощный букет, сочетавший запахи не самой свежей селедки, печного дыма и мази от клещей. Вместо обоев или фотографий на стенах были развешаны сизые и синевато-бронзовые с отливом перья. Еще – веревки, меховые сапоги и жилеты, а также тот самый древний репродуктор. Полина лежала в гамаке недалеко от печки.

– Как тебя на север занесло?

– Папа черемис, – дремотно рассказывала она. – Мариец. Мама русская – от нее рыжие волосы. Марийцы рыжими не бывают. Екатеринбург, улица Восстания. Умерла в психушке от отравления. Суицид. Еле успела психограмму записать, а на черта – непонятно. Меня потом что-то на север потянуло, вот я и обжилась, меня саамы научили оленей держать.

– Долго я был в отключке?

– Да уж неделю без одного дня.

– Живешь одна? Как это вообще?

Полина с кряхтеньем выпросталась из гамака, нацедила густой крови из кожаного мешка, висевшего у двери, и поставила чашку на пол перед Постниковым. Усевшись рядом, почесала в голове и объяснила:

– А я живу. В городе человек теряет чувство жизни. Здесь я научилась добывать огонь от солнца при помощи ложки и ловить оленей веревкой. Здесь шахты, – хмыкнув, продолжала она. – И тундра на пять сотен километров в любую сторону на выбор. У меня сотня оленей – особо не заскучаешь.

– Комары и мошка летом – ад, наверно?

– Ветрено слишком. Что там мошка – птицу сносит. Да только корма оленям маловато, большого стада не заведешь, да и одной не потянуть много.

– Почему ты меня спасла?

– Ненавижу блатных. Моего сына тоже искололи – он водился с ними. Приехал – штаны мокрые. Кровь, кололи его. Сказал, неделю не проживет. Через три дня умер. За такого, как ты, вознаграждение должно полагаться, не иначе! Не за смерть, так за спасение. А так-то мне фиолетово.

– Где ты берешь рыбу – тут же вроде одни скалы, обрыв кругом?

– Озеро есть. Ключи из камня бьют, из озера река вытекает и падает в море. В реке рыбы хватает, рыбаков здесь немного. Вот построят комбинат, понаедут вахтовики – всю выловят.

– Как сюда попала-то?

– Я была на юге, на болотах. Там есть клочок земли, островок. Его тамошние называют Зрачок Сатаны. Это называется «аномалия», в нем хотели новый приемный транслятор строить. Мне свезло: удрала оттуда через две недели. На островке черт знает с каких пор стоят десятки длинных казарм, в них живут тысячи детей, подростков и взрослых. И там сделать могут из человека что угодно, особенно по молодости. В одиннадцать подросток уже готов идти воевать. На него могут пояс шахида надеть, и он пролезет, куда взрослому невозможно попасть. Их там натаскивают для будущей резни. И разбомбить лагеря нельзя – дети все же. Учителя там – беглые инструкторы ИГИЛ… Ты пей кровь, пей – она полезная. Через две недели бегать станешь как ужаленный… Ох, оленей резать пора, надо мясо ехать сдавать… – Полина обстоятельно, с надрывом зевнула и обрушилась гамак. Заливистый храп донесся оттуда уже минуты через три.

Постников сидел на шкуре напротив входа, в паре метров от небольшой печи-чугунки. За печкой в гамаке, закинув тонкую руку за седую голову с двумя косами, спала Полина. От жары она столкнула меховое одеяло. Под ее ключицами на плоской темной груди были диагонально прочерчены крест-накрест два белых шрама, вроде флотского Андреевского флага. Поверх крашеного дощатого пола ходил низом стылый воздух, отдающий январской Лапландией.

– Пойду разомнусь, – сказал себе Постников, поднимаясь. Уже почти не шатало.

– Палку прихвати, там темно, – отозвалась сквозь сон Полина. – Затопчут, блин, городского…

Он потянул тяжелую дощатую дверь, и в спину ему вдруг запел радиорепродуктор. Первым делом он выдал разрядный треск и затем затянул:

Когда весна придет – не знаю,

Пройдут дожди, сойдут снега.

Постников решил не придавать этому значения, тем более что оказалось – дверь завалило более чем наполовину, и в дом ввалилось немало пахнущего зимней свежестью снега. Зато метель улеглась как по волшебству. У непогоды случился перерыв, и над тундрой отчасти прояснилось – настало великолепие, хотя редкие и крупные снежинки сыпались на руки и на лицо. Ветер улегся, только вдалеке жужжал какой-то двигатель или генератор. Зато над горизонтом, где небо расчистилось, на полмира раскинулось световое полотнище мистической, пронзительной красоты. Аурора Бореалис, северное сияние, привольно растеклось над белым снегом. Стылую полутьму полосовали гибкие струны – словно гимнастические ленты великанских спортсменок, у которых проходила тренировка в гиперборейском спортзале. И было во всем этом что-то по-детски новогоднее. Даже невольно казалось – вот-вот выкатит невесть откуда под веселый звон колокольчиков красный грузовик с газировкой.

Постников, чувствуя себя живым циркулем, пролез по сугробу и прошагал на дюжину оборотов за ярангу. Ровно через две минуты среди тихо падающих снежинок показалась безрогая морда. Против ожидания, она не стала бодаться. Зверь исчез, а через секунду Постникову чувствительно прилетело в плечо – раз и два. Он понял, что его лягают копытами и прикрыл голову локтем. Приглядевшись, он разглядел наполовину утонувшего в сугробе кучерявого и не особо крупного оленя. Копытный оказался куда мельче, чем думалось в детстве. Постников в мгновенье ока схватил две горсти снега, схлопнул их в ладонях, слепил хрустящий череп-снежок и швырнул что было сил в оленью башку. Олень повел себя