Гримберт, к собственному удивлению, обнаружил в маркграфе Лотаре то, чего совершенно не замечали прочие – острый ум, сокрытый в недрах праздности, подобный стальному стилету, сокрытому в пышном бархатном рукаве браво[45]. Лотар, владетель Салуццо, никогда не считал нужным участвовать в политических партиях и комбинациях, но не потому, что был чужд интриге, а потому, что довольствовался своим собственным домашним театром, бесконечно стравливая между собой фавориток, любовников, куртизанок, одалисок, содержанцев и приспешников всех полов и биологических форм.

Они с Гримбертом не стали ни компаньонами, ни сообщниками – их системы ценностей и взгляды оказались столь далеки друг от друга, что почти не насчитывали соприкасающихся точек. Однако при этом оба они имели возможность оказывать друг другу немаловажные услуги, когда того требовали обстоятельства. Достаточно весомые, чтобы на их основе родилось нечто вроде уважения. И достаточно далеко лежащие от взглядов императора на законность, чтобы ни один из них не осмелился демонстрировать это уважение всуе.

«Мне не нравится твой вид, Гримберт, мальчик мой, – взгляд Алафрида, устремленный в упор, выдержать было не проще, чем поток жесткого гамма-излучения из орудий «Великого Горгона». – Был бы я так стар и слеп, как утверждают мои недоброжелатели, я бы не заметил этой гримасы на твоем лице. Но я заметил. Так уж сталось, что она хорошо мне знакома – по тем временам, когда ты был мальчишкой. И свидетельствовала она о том, что ты уже затеял какую-нибудь очередную шалость, скорее всего, в компании со своим дружком Аривальдом и прочими пажами».

Без сомнения, это было ложью. Алафрид ничего не мог заметить по его лицу. Упражнениям с мимическими мышцами Гримберт обыкновенно посвящал ненамного меньше времени, чем тренировке в рыцарском доспехе. Если судьбой тебе уготовано использовать в своих целях множество людей, добиваясь их расположения или же скрывая истинные замыслы, волей-неволей научишься уделять внимание эмоциям и контролировать их лучше, чем вспомогательные системы своего доспеха. Гримберт не сомневался в том, что достиг значительных успехов в этом искусстве.

Но господин императорский сенешаль, должно быть, владел каким-то тайным оружием по определению истины, и весьма чутким. Может, держал на цепочке под одеждой высушенный кадык Генезия Римского, позволяющий, как утверждают набожные глупцы, отделять правду ото лжи?.. Каким бы ни было это оружие, господин императорский сенешаль владел им весьма успешно, раз занимал свой пост уже пять лет – и все еще был жив. Он явно был удачливее двух предыдущих императорских сенешалей.

Гримберт хорошо помнил краткий миг паники, который охватил его, едва не сорвав всю игру. «Нет, – подумал он, – Алафрид дьявольски проницателен и хитер, как тысяча змей, но не всесилен. И кадык Генезия Римского тут ни при чем, на костях Алафрида и так достаточно усыхающей полумертвой плоти, чтоб он отягощал себя дополнительной. Просто он чертовски хорошо меня знает с детских пор, что дает ему немалое преимущество.

«Я никогда не лгу тебе, дядюшка, – его улыбка в этот миг была почти искренней. – Ложь в глаза императорского сенешаля есть ложь в глаза императора, не так ли? Я бы никогда не осмелился совершить нечто подобное».

Алафрид устало вздохнул.

«Иногда я жалею, что у тебя нет церковного сана, – пробормотал он. – Иначе я настоял бы на том, чтобы на следующей генеральной Конгрегации тебя избрали бы генералом Общества Иисуса[46]… Я только надеюсь, что ты достаточно умен, чтобы не вести никаких дел с Лотаром. Видит Господь, у него сейчас больше проблем, чем ему когда-либо хотелось иметь…»

«Я уже сказал, Лотар не еретик. Похотливый гедонист, развращенный декадент, упивающийся всеми мыслимыми удовольствиями развратник, мнящий себя хитрецом и философом, но только не еретик. Если он и взялся за изучение запретных трудов, то только лишь потому, что его побуждает к этому страх, а вовсе не похоть или извращенное любопытство».

«Страх? Вот как? – бровь императорского сенешаля едва заметно приподнялась. – Так, значит, у Лотара есть могущественные враги, которых он боится? Черт возьми, Гримберт, кажется, твои шпионы искуснее императорских. Я хочу получить все донесения об этом и…»

«У Лотара нет врагов, дядюшка. Не потому, что он грозный боец. Он развратил, искусил и соблазнил всех сеньоров восточных земель, которые могли представлять для него опасность. Но один все-таки остался. Древний, могущественный и опасный, которого не интересуют ни его извращенные забавы, ни все удовольствия, выдуманные его двором для ублажения плоти и разума. Этого врага зовут Старость, дядюшка Алафрид».

Императорский сенешаль усмехнулся.

«Будь уверен, уж я-то знаю его хватку. Значит, Лотар…»

«Он немолод. Чертовски немолод, следовало бы сказать. К тому моменту, когда он угощал меня засахарившимися конфетами, ему уже должно было стукнуть по меньшей мере полторы сотни лет. Солидный возраст для человека его привычек, а? Удовлетворение пагубных страстей может приносить многие удовольствия, вот только жизни оно не продлевает. И Лотар знает это. Последние годы он зазывает в Салуццо лучших врачей из всех, которые готовы служить за золото. От заслуженных императорских врачевателей – геронтологов, иммортологов, генетических мастеров – до знахарей, шарлатанов и странствующих проходимцев. Лотар пристрастился ко многим запретным зельям и тинктурам, но есть одна привязанность, которая владеет им сильнее всего. Лотар отчаянно желает жить. Вот в чем причина его интереса к еретическим технологиям».

Алафрид скривился. И это не было тщательно отрепетированной гримасой, как его собственная – рефлекторное напряжение мимических мышц, истинный порыв души.

«Значит, он ищет в них рецепт бессмертия? Что ж, этого и следовало ожидать. Именно этими плодами Дьявол и искушает человеческую душу. Даже такую скверную, развращенную и дрянную, как душа Лотара из Салуццо. Обещая здоровье, бессмертие и силу, Дьявол делает таких людей своими прислужниками, через них несет разложение в мир. Что ж, маркграф Лотар пожалеет о том, что не смог противостоять соблазну. Есть вторая часть послания его императорского величества, Гримберт, которую я зачитаю сейчас. С получением ее тебе предлагается немедленно собрать всех преданных рыцарей и обрушиться на Салуццо с тем, чтобы искоренить угнездившуюся там ересь. Император позволяет тебе учинить его именем справедливый суд с тем, чтобы покарать всех, впавших в ересь, не делая исключений для титулов и заслуг».

Гримберт кашлянул, ощутив неприятную сухость в горле. Точно наглотался горячей радиоактивной пыли, которой были обильно покрыты все старые тракты Туринской марки.

«Но я… Почему ты не…»

«Почему я сам не возглавлю кампанию? Мы с его величеством слишком завязли на юге, Гримберт. Ты ведь слышал про Серую Курицу, да? Это должна была быть небольшая кампания по замирению дерзких гуанчи[47] на Большой Юнонии[48], но очень уж много сил оказалось в нее втянуто, и, пожалуй, уже бесполезно далее делать вид, будто эта безобразная свара, которая пожирает без счета боевые корабли и рыцарей, еще имеет шанс окончиться для нас чем-то, кроме позорного поражения. Византия давно уже решила втянуть Юнонию в свою орбиту и исподволь плела свои обычные интриги, а Венеция, по своему обыкновению, вознамерилась на этом подзаработать, но никто не учел вмешательство берберийских пиратов, в чьих владениях находится остров, и… А, к черту. Император заплатит за эту авантюру своей репутацией, аахенская казна – двумя миллионами флоринов, а я – многими бессонными ночами и парой дополнительных инсультов… Участь покарать Лотара выпала тебе, Гримберт. Тебе и твоим рыцарям. И лучше бы тебе поторопиться. Святой Престол, узнав о том, что маркграф впал в ересь, уже роет копытом землю и грозится объявить против него Крестовый поход. Или ты хочешь, чтобы плодородные земли юга распахали не плугом, а многотонными ногами лазариты, тевтонцы, стефанийцы и госпитальеры?»