Коста уже без счета зачерпывал и кидал золотые червонцы к ногам этой роскошной женщины, а она обнажила колени и поднимала юбку все выше и выше. Белая кожа над краем шелковых чулок, схваченных кружевными голубыми подвязками, представшая его взгляду, лишила абрека последнего самообладания. Он рухнул на колени среди рассыпавшихся золотых монет и припал губами к гладким бедрам. Ни с чем не сравнимый острый запах женщины лишал разума, желание стало таким острым, что он застонал.

— Я разрешаю тебе касаться меня там, — капризно произнесла Саломея, — ласкай меня, абрек.

Коста начал целовать лоно своей владычицы, стараясь доставить женщине такое же острое наслаждение, какое испытывал сейчас сам.

— Так хорошо? — спрашивал он.

Саломея капризничала, требуя от него все новых ласк. Наконец, она задрожала в предвкушении самого острого наслаждения и, содрогнувшись, зарычала низким рыком удовлетворенной львицы. А Коста, поднявшись с колен, подхватил свою хозяйку и, положив, как и в прошлый раз, на край стола, вошел в ее горячее тело. Он вонзался в теплые глубины и снова чувствовал себя молодым и сильным, пока, наконец, не догнал содрогающуюся в экстазе женщину и, закричав так же, как она, рухнул на белую грудь Саломеи.

Он еще тяжело дышал, положив голову на плечо своей красавицы, а Саломея уже думала, сколько же денег она заработала на этот раз. Эта была самая замечательная игра, в которую она играла в своей жизни. Поняв, что Коста приходит в себя, она пошевелилась под ним, давая понять, что тому нужно встать. Абрек послушно поднялся и с обожанием уставился на свою повелительницу.

— Мальчик дома, вдруг он начнет меня искать, завяжи шаль в узел, да я пойду, — распорядилась графиня.

— Хорошо, как скажешь, — согласился мужчина и, став на колени, начал сгребать рассыпавшееся золото в одну кучу.

Саломея бросила взгляд на сундук, стоящий на столе, денег там было не меньше трети.

«Это заберу в следующий раз, — подумала она и развеселилась. — Что, интересно, Коста будет делать, когда у него закончатся деньги? Придется ему опять ехать в лес и разбойничать. Я ничего бесплатно для него делать не буду».

Она заулыбалась своим мыслям, а Коста, собравший деньги, решил, что ее улыбка предназначена ему. Глядя на это гордое лицо, ставшее от нежной улыбки таким прекрасным и родным, Коста, наконец, понял, что он любит эту красавицу, хотя абрекам и не положено связывать себя узами с женщинами. Но теперь было ясно, что он свою клятву не сдержал, и от Саломеи отказаться не в силах.

— Вот, бери, — сказал он, протягивая женщине тяжелый узел. — Ты донесешь его сама, или тебе помочь?

— Донесу, своя ноша не тянет, — пошутила Саломея и, взяв концы шали в руки, отправилась к выходу из флигеля.

Коста подошел к окну и, пока она не скрылась за дверью большого дома, смотрел на плавно двигающиеся под голубым атласом бедра и гордую черноволосую голову. Потом он лег на кровать и закрыл глаза. Абрек был счастлив, как никогда в жизни.

Саломея прошла в свою спальню и бросила тяжелый узел на пол около туалетного столика. Она предвкушала, как сейчас опять расставит золотые монеты в столбики, потом выровняет их, и только тогда начнет считать. Это наслаждение было не меньшим, чем то, что она сейчас испытала во флигеле. Не следовало спешить, надо было растянуть удовольствие. Женщина развязала концы шали и, аккуратно переложив монеты на полированную столешницу из карельской березы, начала складывать столбики по десять червонцев в каждой. Потом она сдвигала столбики в ряды по десять штук и, выстроив золотую крепость, наконец, начала считать деньги. Их оказалось чуть меньше семидесяти тысяч. Пожалев, что до семидесяти тысяч не хватает около трехсот рублей, графиня вспомнила о кольце Печерских. Достав печатку из ящика, куда смахнула ее, уходя за Костой, женщина положила кольцо поверх первого столбика монет.

«Ну, вот — так будет семьдесят тысяч, еще пятнадцать осталось с прошлого раза. Так что у меня есть восемьдесят пять тысяч, — подумала графиня, — на жизнь в Санкт-Петербурге и на драгоценности хватит».

Резкий стук в дверь прервал ее размышления. С ужасом поняв, что дверь не закрыта на ключ, Саломея вскочила, собираясь крикнуть, чтобы подождали, но было поздно. Дверь отворилась, и в комнату вошел Вано.

— Матушка, я подумал и принял решение, — сообщил он с порога. — Я являюсь наследником отца, и не собираюсь дожидаться, когда Михаил вернется в Санкт-Петербург. Я выезжаю немедленно, буду жить в доме Печерских. Когда брат вернется, мы сами разберемся, что кому завещано. Я всегда брал верх над Михаилом в детстве, справлюсь с ним и на этот раз. Я не позволю себя обделить. Половина наследства принадлежит мне.

— Хорошо, дорогой, — поддержала сына Саломея, обрадовавшись, что не нужно объяснять, откуда она знает, что Михаила нет в живых, — мы можем выехать завтра. Вот я и деньги уже приготовила, сама хотела предложить тебе поехать в столицу и там ждать твоего брата.

— Деньги — это хорошо… — протянул Вано, подходя к туалетному столику, — но вы меня не поняли. Я поеду один. Я — наследник отца, вам он уж точно ничего не оставил, раз за двадцать лет ни разу не захотел с вами встретиться. Я сам разберусь со своим наследством. Я — граф Печерский, и никто не посмеет встать на моем пути.

Не глядя на остолбеневшую мать, Вано надел на палец перстень с гербом, полюбовался своей рукой и начал рассовывать в карманы столбики золотых монет, так любовно собранные Саломеей. Забив все карманы, он с сожалением посмотрел на не поместившееся в них золото, но, сделав над собой усилие, гордо сказал:

— Оставляю вам остальное, чтобы вы ни в чем не нуждались. Я уже собрал свои вещи и пришел проститься. Карета заложена, я отправляюсь сейчас, — заявил молодой человек и направился к двери, но, не выдержав, оглянулся на смертельно побледневшую мать.

Совесть шевельнулась в его душе, но тут же замолкла, задавленная жаждой свободы, богатства и власти, поселившейся в душе Вано. Он молча поклонился Саломее и вышел. Женщина даже не подошла к окну, посмотреть вслед отъезжающей карете. Поставив все на карту, Саломея опять проиграла. Хуже быть уже не могло, это был полный крах.

Алексей Черкасский бродил по парку Елисейского дворца в сентябрьском Париже. Этот изумительный город был хорош в любое время года, но сейчас, переливаясь яркими красками уходящего лета, он был особенно восхитителен. Хотя, если бы князя спросили, он, не задумываясь, променял бы эту пышную красоту великого города на желтые сентябрьские липы Марфина или увитые диким виноградом беседки Ратманова, но, к сожалению, его никто не спрашивал.

Похоже, что год большой политики, наконец, заканчивался. После возращения Бонапарта монархи Европы стали гораздо скромнее в своих притязаниях и согласились на компромиссные варианты раздела наследства наполеоновской империи. Теперь Акт Венского конгресса, который не могли согласовать девять месяцев, был разработан и подписан менее чем за месяц, еще до того, как состоялось сражение при Ватерлоо, решившее судьбу Бонапарта.