движение огромного большинства в интересах огромного большинства», и старые марксисты именно таким образом определяли рабочие партии. Пролетарии, поясняли они, составляют подавляющее большинство народа; они сами, а не великодушное правительство или благонамеренное меньшинство захватывают власть и устанавливают социализм. Но большевики отказались от этой схемы. Незначительное меньшинство объявило себя авангардом пролетариата, установило диктатуру, силой разогнало всенародно избранный парламент и правит, опираясь на собственные законы. Правящее меньшинство, естественно, утверждает, что его политика наилучшим образом служит интересам многих, да и вообще всего общества, но ведь такие претензии характерны для всех олигархических правителей.

Большевики создали прецедент. Успех ленинистов вдохновил сторонников Муссолини и Гитлера. Итальянские фашисты и немецкие нацисты взяли на вооружение политические методы Советской России[107]. Единственная разница между нацизмом и большевизмом в том, что на выборах перед государственным переворотом нацисты получили намного больший процент голосов, чем большевики на выборах в Учредительное собрание в конце 1917 г.

Нацисты использовали не только большевистскую тактику захвата власти. Их заимствования намного обширнее. Из России они также импортировали: однопартийную систему и привилегированную роль партии и ее членов в общественной жизни; доминирующее положение тайной полиции; систему братских зарубежных партий, которые на средства государства и при поддержке его дипломатической и консульской службы ведут борьбу против своих правительств, занимаются шпионажем и саботажем; практику административного преследования и заключения в тюрьмы своих политических противников; концентрационные лагеря; наказание семей сосланных политических противников; методы пропаганды. Они позаимствовали у марксистов даже такие абсурдные мелочи, как обращение «товарищ по партии» (Parteigenosse), производное от марксистского «товарищ» (Genosse), а также использование военной терминологии для описания всех вопросов гражданской и экономической жизни[108]. Вопрос не в том, чем обе системы похожи, а в том, чем они различаются.

Различия между русской и немецкой моделями социализма мы уже показывали[109]. С мировоззренческими особенностями они не имеют ничего общего, представляя собой необходимое следствие разницы экономического положения двух стран. Русская модель неприменима в Германии, которая неспособна жить в состоянии экономической самодостаточности. Немецкая модель кажется крайне неэффективной при сравнении с куда более эффективной капиталистической системой, но при этом она гораздо эффективнее русской модели. Уровень жизни в России, несмотря на неисчерпаемое богатство ее природных ресурсов, крайне низок.

В обеих странах существует неравенство уровней жизни и доходов. Бессмысленно пытаться определить, больше или меньше разница в уровне жизни товарища Геринга и среднего товарища по партии, чем разрыв между уровнем жизни товарища Сталина и его товарищей. Отличительной чертой социализма является не равенство доходов, а всесторонний контроль экономики со стороны государства, т. е. исключительное право государства распоряжаться всеми средствами производства.

Нацисты отвергают марксизм не потому, что он нацелен на построение социализма, а потому, что, по их словам, он ориентирован на интернационализм[110]. Интернационализм Маркса был всего лишь отражением идей XVIII столетия о глубинных причинах войн: монархи воюют друг с другом из желания завоевать чужую территорию, тогда как свободные народы не домогаются земли соседей. Но Марксу никогда не приходило в голову, что миролюбие зависит от существования нестесненного рыночного общества. Ни Маркс, ни его школа не смогли постичь смысла международных конфликтов в мире этатизма и социализма. Они довольствовались утверждением, что в обетованной земле социализма никаких конфликтов не будет.

Мы уже видели, какие проблемы возникали во Втором Интернационале по вопросу о поддержании мира. Для Советской России Третий Интернационал был всего лишь инструментом непрекращающейся войны против всех иностранных правительств. Советы жаждут завоеваний, как все завоеватели прошлого. Они не вернули ни пяди земли, захваченной царями, кроме тех случаев, когда их принудили к этому силой. Они пользуются любой возможностью для расширения своей империи. Разумеется, они перестали ссылаться на те предлоги для нападений, которые были в ходу у царей; для этого они создали новую терминологию. Но это не облегчает положение покоренных народов.

На самом деле, обвиняя еврейский ум в интернационализме, нацисты имели в виду либеральную теорию свободы торговли и взаимных выгод международного разделения труда. Евреи, говорят они, хотят растлить присущий арийцам от природы дух героизма с помощью ложного учения о преимуществах мира. Трудно настолько завысить и при этом исказить вклад евреев в современную цивилизацию. Идею мирного сотрудничества народов все же нельзя счесть результатом еврейских махинаций. Либерализм и демократию, капитализм и международную торговлю изобрели не евреи.

Наконец, нацисты именуют еврейским деловой склад ума. Тацит сообщает, что в его время германские племена полагали, что потом добывать то, что может быть приобретено кровью, – леность и малодушие. Сегодня это главный нравственный принцип нацистов. Они презирают людей и народы, стремящиеся к выгоде за счет оказания услуг другим людям; в их глазах самый доблестный способ добывания средств к существованию – это грабеж. Вернер Зомбарт противопоставлял два типа людей: лавочников (Händler) и героев (Helden). Британцы – лавочники, немцы – герои. Но намного чаще нацией лавочников называют евреев.

Нацисты, ничтоже сумняшеся, называют все, противоречащее их доктринам и принципам, еврейским и коммунистическим. Убивая заложников на захваченных ими территориях, они всегда объявляют, что наказывают евреев и коммунистов. Они называют евреем и коммунистом президента США. Всякий, кто не желает склониться перед ними, тот, вне всякого сомнения, еврей. В словаре нацистов термины «еврей» и «коммунист» являются синонимами не-нацистов.

3. Интервенционизм и правовая дискриминация евреев

До появления либерализма на сцене истории люди, исповедующие определенную религию, образовывали своего рода орден или касту. Вероисповедание определяло принадлежность к группе, которая наделяла каждого из своих членов определенными привилегиями и запретами (privilegia odiosa{93}). Лишь в нескольких странах либерализм покончил с таким положением дел. Во многих европейских странах, в которых во всех остальных отношениях уважаются свобода совести и отправления религиозных обрядов, а также равенство перед законом, брачное право и регистрация брачных союзов, рождений и смертей производится отдельно для каждой религиозной группы. Принадлежность к церкви или религиозной общине сохраняет особый правовой характер. Каждый гражданин обязан принадлежать к одной из религиозных групп, и эту принадлежность он передает своим детям. Религиозная принадлежность и процедуры смены религии регулируются законом. Для тех, кто не желает принадлежать ни к какой религиозной общине, установлены особые правила. Такое положение вещей позволяет установить религиозную принадлежность человека и его предков с юридической точностью, точно так же как устанавливается родство, когда идет речь о наследстве.

Чтобы понять значение этого факта, нужно сравнить его с принадлежностью к языковой группе. Принадлежность к языковой группе никогда не имела кастового характера. Это было и до сих пор остается вопросом реального положения вещей, не затрагивающим