анекдота о Системе. Но когда ты сам становишься персонажем анекдота, причем весьма дерзкого и остроумного, первая реакция не смех, а обида. И то, что стать героем анекдота — знак высшей фольклорной популярности, — слабое утешение. Но обнаруживать обиду нельзя, и поэтому самое лучшее — посмеяться вместе со всеми.

Летом 1989 года в одном из московских еженедельников я удостоился чести прочитать такой анекдот про себя:

В Верховном Совете дискутируется вопрос о частной собственности. Горбачев, устав от споров, просит депутатов занять места согласно их убеждениям. Кто за социализм и против частной собственности — налево. Кто за частную собственность и за капитализм — направо.

И только депутат Собчак мечется посередине, не зная, куда податься.

— А что же вы, товарищ, Собчак, никак не определитесь?

— Да я, Михаил Сергеевич, за социализм, но чтобы жить при нем, как при капитализме.

— Ну тогда вам сюда, в президиум, — говорит Горбачев.

С анекдотами не поспоришь. Даже если, на твой взгляд, они не справедливы. Анекдот — это живая форма полемики.

…За полтора года парламентской работы мне лишь однажды пришлось резко полемизировать с Горбачевым. Я уже упоминал об этом эпизоде: в начале осени 1990 года в Верховном Совете встал вопрос о предоставлении Президенту дополнительных чрезвычайных полномочий. Я спросил, зачем они понадобились, если Президент СССР не использует и имеющихся, чем и навлек на себя гнев Горбачева.

Он либо не понял, либо не захотел понять мою позицию, как личную обиду воспринял мои слова о диктаторских полномочиях и стал уличать меня в политических играх: мол, Собчак на словах ратовал за усиление исполнительной власти, но дошло до дела, и он показал подлинное свое лицо.

Пришлось набраться духу и все это выслушать: президентов не перебивают. Зато потом, когда по моей настойчивой просьбе Лукьянов дал мне возможность ответить, я сказал Президенту и парламенту все, что думаю о такой манере полемики. Да, я за укрепление исполнительной власти, в том числе и президентской. Но если Президент СССР получает и законодательные права, то это равносильно краху парламентской системы. Нельзя усиливать позицию Президента за счет полномочий парламента.

Такое публичное столкновение — единственное на моей памяти.

Другое дело, острота обсуждений в деловых встречах с глазу на глаз. Но это — чисто служебные разговоры.

Фотокорреспондент одной из самых консервативных советских газет однажды подарил мне снимок, сделанный им на XXVIII съезде КПСС. Подарил, сказав: „Чтоб вы не думали, что мы все такие, как наша газета“. На этом до секунды точно схваченном фотомгновении мы стоим под алым знаменем с Генеральным секретарем и он по-дружески доверительно держит меня за руку. Любому постороннему это фото способно навеять самые идиллические чувства: от него веет патриархальной сентиментальностью, как от картин соцреализма 30-х годов. Если, конечно, не знать, что речь идет о моем выходе из рядов КПСС, о чем Горбачев узнал только что.

Прежде чем приступить к этой главе, я, наверное, должен был оговориться: мое личное отношение к Михаилу Горбачеву — уважение и гражданская благодарность за все, что он сделал для крушения казарменного социализма и ортодоксального марксизма. И когда кто-нибудь из моих товарищей начинал доказывать, что я-де всегда защищаю Горбачева, я отвечал, что защищаю не Горбачева, а идею, которую он выдвинул, — идею правового государства и приоритета общечеловеческих ценностей.

Цель реформ, начатых Михаилом Горбачевым, — построение общества, столь же развитого, как современная Европа, общества, где отношение к капитализму или социализму — личное дело свободных и накормленных людей. Если окажется, что в силу каких-то причин Горбачев не сможет сам воплотить эту идею в действительность, мы обязаны продолжить дело построения правового государства и свободного демократического общества.

Десятилетиями идея диктатуры пролетариата — центральная идея марксизма-ленинизма — не вызывала у нас внутреннего протеста. А тех, у кого вызывала, — уничтожали быстро и четко. Горбачев начал с идеи построения правового государства, и уже одно это рождает веру в необратимость процессов обновления всей нашей жизни. Очевидно и то, что в нашей истории начало этих процессов всегда будет ассоциироваться с именем Михаила Горбачева.

Все сказанное, разумеется, не означает моего отказа от критики недальновидных или просто ошибочных решений Горбачева. Достаточно вспомнить издаваемые им указы, среди которых, увы, пока нет ни одного удачного. Вот хотя бы указ Президента о лишении наград и звания бывшего генерала КГБ, а ныне народного депутата СССР Олега Калугина. Можно как угодно относиться к поступку этого человека, выступившего с разоблачениями деятельности спецслужб и в один день ставшего из отставного генерал-майора госбезопасности народным заступником. Но как бы ты ни относился к нему, как бы ни требовали от тебя моральной расправы с ослушником Системы, ты все равно не имеешь никаких конституционных прав лишать человека звания и наград на основании ведомственного доклада. Тем более что в действующей Конституции нет упоминания о праве Президента лишать кого-либо государственных наград, о чем я и сказал ему во время одной из наших встреч.

Думаю, что Горбачев понял цену той своей уступке правительству и руководству спецслужб: во всяком случае, он не попытался вмешаться в ход избирательной кампании Калугина и, видимо, остановил тех, кто хотел бы это сделать. Другое дело, что во многом благодаря этому беспрецедентному указу Президента СССР Олег Калугин приобрел всенародную известность и стал народным депутатом СССР и автором бестселлера о КГБ.

Да, в Верховном Совете я нередко вынужден был воздерживаться от прямой критики Горбачева, чтобы не доставлять удовольствия полозковым, лигачевым и гидасповым, которые сегодня беспрерывно и жестко критикуют Президента, но совсем с иных позиций и, главное, в иных целях. И, наверное, главная задача этой книги — сказать то, что не всегда удобно и даже невозможно высказать с парламентской трибуны.

РКП, ИЛИ СУДЬБА КОММУНИЗМА В РОССИИ

9

Если у женщины      случится выкидыш           и в этом ребенке                будет второй, —                     царь и его дети