– Сегодня вечером.

Старуху Головину – одну из самых богатых в России, способную сшить себе из бриллиантов платье до пят, если, конечно, такое возможно, – называли в Питере вторым премьером, она имела на Совет министров России такое же влияние, как сам председатель правительства. Если она замышляла смещение кого-нибудь из министров – добивалась этого, если хотела назначения – тоже добивалась. По могуществу ее можно было сравнить лишь с Анной Вырубовой да с самой государыней.

Впрочем, очень скоро Распутин стал сильнее Головиной по части снятий и назначений, он жонглировал кожаными государственными портфелями как хотел – царь, у которого дела шли все хуже и хуже, – армия на фронте терпела поражение за поражением, страна разваливалась, заводы бастовали, крестьяне поднимали на вилы помещиков и жгли усадьбы, – метался, просил помощи у Церкви и Бога и вскоре дошел до того, что посланцем Бога стал считать Распутина. Не без помощи своей венценосной супруги, естественно, Александра Федоровна немало этому способствовала.

Случалось, царь звонил Распутину на квартиру и просил назвать фамилию кандидата на освободившийся министерский пост. И Распутин называл фамилию… Каждый раз это был человек, близкий к нему. Иногда «старец» просил подождать, и царь терпеливо ждал. Случалось, что, пока Распутин консультировался у себя на кухне, ждал прямо у телефонной трубки. В консилиумах Распутина принимали участие все, вплоть до дочерей «старца» и круглолицей, задастой домработницы Дуни, которую Распутин привез из Сибири и теперь представлял всем как свою племянницу и ласково звал «племяшкой».

Так на распутинской квартире рождались государственные муки, российские министры, раздавались портфели и чины, и царь послушно исполнял то, что ему говорил Распутин.

Но это было позже, чуть позже. А пока старуха Головина была сильнее «старца». Распутин хотел ей напомнить про неудачный выигрыш на ипподроме, но старуха уже повесила трубку.

На третий день после приезда пришла Ангелина Лапшинская, сухая, с погасшими, спокойными глазами, сосредоточенная, положила перед ним пачку писем, старых телеграмм, пришедших на Гороховую, но не востребованных, поскольку Распутин лежал на больничной койке, а Лапшинская была при нем, сложила аккуратной пачкой на старом, с охромевшими ножками ломберном столике, произнесла коротко и тихо:

– Вот.

– Ты чего это? – воззрился на Лапшинскую Распутин. Он уже что-то почувствовал, зевнул лениво и меленько перекрестил зевок. – Чего «вот», спрашиваю? А?

Распутин знал Лапшинскую много лет – тихую, верную, не способную предать, хотя ей не раз предлагали заложить Распутина и сулили за это немалые деньги, но Лапшинская ни разу не согласилась на предательство. Однажды Распутину наговорили на Ангелину: «Твоя-то, секритутка… она не за тридцать три серебреника тебя продает, а за три!» Распутин вначале поверил сказанному, хотел было разделаться с Лапшинской, а потом понял – наговор!

А сейчас с ней что-то произошло. Что? Неужели позарилась на деньги и предала его? Распутин стоял перед Лапшинской, нервно покачиваясь, глядел на нее в упор, не мигая. Повторил вопрос:

– Ты чего?

– Уйти хочу от вас, Григорий Ефимович, – наконец тихо произнесла та.

– Что так? Ай случилось что?

– Ничего не случилось.

– Тогда чего тебе у меня не нравится? Выкладывай! Легкая тень проползла по лицу Лапшинской, взгляд Распутина сделался яростным, белым, ноздри раздулись.

– Все нравится, – прежним тихим и спокойным голосом проговорила Лапшинская.

– Раз все нравится, то, значит, что-то не устраивает… Что не устраивает?

– Я на фронт хочу уйти, Григорий Ефимович, я же сестра милосердия, я специальные курсы заканчивала…

Ярость во взгляде Распутина угасла.

– Разве тебе у меня плохо? – поморщившись, спросил он. – У меня ведь тоже фронт… Иной раз знаешь, как горячо бывает!

– У вас хорошо, – сказала Лапшинская, – но сейчас мое место не здесь, а там, на войне.

Ангелина была упрямым человеком, это Распутин знал – не раз проверил на себе, и если она хотела достичь чего-то – обязательно достигала.

– Тебя не переубедить, – сказал он.

– Не переубедить. – Лапшинская едва заметно усмехнулась, уголки рта у нее поползли в сторону, но в следующий миг вновь встали на свое место, и Лапшинская сделалась неприступно строгой.

– Кто же у меня будет секретарить? – неожиданно растерянно спросил Распутин.

– Свято место пусто не бывает. Симанович, он может секретарить…

– Да уж… свято. – «Старец» ослабленно махнул рукой. Лицо его сделалось расстроенным, глаза запали, вобрались глубоко в череп. – Это место ведь такое… – Распутин не договорил, и Лапшинская так и не узнала, что за место она занимала. – Попыхач – это не ты, Попыхач – это Попыхач.

В тот же день Лапшинская ушла от «старца». Вскоре она была зачислена сестрой милосердия в санитарный поезд императрицы Александры Федоровны, и Распутин перестал видеться с нею.

Одним из самых главных постов в России всегда считался пост министра внутренних дел. А в годы войны этот пост вообще приобретал особое значение, поскольку армия находилась на фронте, показать свою силу могли только полиция да жандармский корпус с его тайным сыском и разветвленной системой доносчиков, и все.

Распутину очень надо было, чтобы в кресло министра внутренних дел уселся свой человек. И чтобы товарищем министра – по-нынешнему, первым заместителем – тоже был свой человек.

Имелись на примете у Распутина два господина, с которыми он сталкивался раньше и которые подходили для этого дела: Алексей Николаевич Хвостов <cм. Комментарии, – Стр. 217. Хвостов Алексей Николаевич…> и Семен Петрович Белецкий. Хотя с Хвостовым, если честно, все было непросто, гораздо проще складывались отношения у Распутина с Белецким – начальником Департамента полиции.

Хвостов долгое время был губернатором в Нижнем Новгороде, потом заседал в Государственной думе, но в пору его губернаторства, когда Распутин приезжал в Нижний, Хвостов принял его как обычного голодранца-просителя, пришедшего со снятой шапкой в губернскую канцелярию клянчить зерно в долг для посева и заем на новый плуг, не пригласил к себе за стол, не угостил вином, был сух, полное, щекастое лицо его во время встречи было мрачным, бескровным, и Распутин запомнил это надолго.

Он вообще легко запоминал обиду и долго не вычеркивал ее из памяти – и при случае обязательно рассчитывался, повторяя при этом с широкой, довольной улыбкой: «Должок-с платежом красен-с!»

Хоть и произвел на него Хвостов впечатление, скажем так, со знаком «минус», а никогда ничего плохого Распутину он не делал, и Распутин простил ему ту давнюю сухость – поддался епископу Варнаве, давнему хвостовскому дружку – и решил выдвинуть этого дородного, с умными глазами и мягким ежиком на голове господина на министерский пост. А господина Белецкого – в его товарищи.

С Белецким Распутин тоже был знаком отдаленно, но Распутин знал один факт, очень красноречиво характеризующий Белецкого. Как-то государь поехал в Крым, в Ливадию – надо было немного подлечить морским воздухом наследника, а то мальчик совсем расхандрился в гнилом петербургском климате, да и великие княжны тоже требовали перемены обстановки, о Крыме говорили много и громко – лица их во время этих разговоров оживлялись и розовели – и, если выпадал удобный случай, интересовались у