приема не будет. По причине моей болезни, – сказал Распутин. – Прием переносится на завтра. Что еще?

– С моими единоверцами надо бы встретиться…

– Сегодня?

– Неплохо бы сегодня.

– С кем это?

– С бароном Гинцбургом, со Львом Бродским <cм. Комментарии, – Стр. 225. Бродский Лев…>, с Самуилом Гуревичем, с Манделем, с присяжным поверенным Слиозбергом…

– Адвокат?

– Присяжный поверенный.

– С адвокатами и социалистами встречаться не буду.

– Но этот адвокат <cм. Комментарии, – Стр. 225…Но этот адвокат…> – богатый человек… Прошу сделать исключение.

– Деньги, что ль, платит? На это дает? – Распутин снова пнул ногой пустую бутылку.

– И на это тоже.

– Ладно, сделаем, как ты просишь… Но только ради тебя, Арон, а не ради этого адвокатишки. А пока накрути по аппарату Царское Село, надо у мамы узнать, как там Алешка, не болит ли чего?

Вечером Симанович привез Распутина на встречу со своими «единоверцами». Встреча была обставлена по высшему разряду, в шампанском можно было мыть ноги. Черная икра стояла в ведрах, обложенных льдом. Если быть точным, это не встреча была даже, а целая конференция. Впоследствии Симанович в своей книге так ее и назвал – конференция. В повестке дня конференции стоял один вопрос: «Как евреям обустроить жизнь в России?» На конференции «старец» сказал следующее:

– Вы все должны помогать Симановичу, чтобы он мог подкупить нужных людей. Поступайте, как поступали ваши отцы, которые умели заключать финансовые сделки даже с царями. Что стало с вами? Вы уже теперь не поступаете, как поступали ваши деды. Еврейский вопрос должен быть решен при помощи подкупа или хитрости. Что касается меня, то будьте совершенно спокойны. Я окажу вам всякую помощь.

В общем, понятно, о чем говорил Распутин.

После этой речи «старец» стал жить еще богаче: у него то появлялась новая шуба из баргузинских соболей, подаренная зубными врачами, то на счетах дочерей прибавлялись деньги – по пятьдесят тысяч рублей им переводил на обновы Дмитрий Львович Рубинштейн, то происходило еще что-нибудь «приятное». Деньги Распутин не считал и смело входил в любой ресторан – не только в наскучившую «Виллу Роде», – бил зеркала, колол хрусталь, ножом вспарывал атласную обивку на мебели – куражился, в общем. А в этом он толк знал. И никто при этом, ни один человек не говорил Распутину ни единого остепеняющего слова.

Наступала его эпоха, распутинская. И то, что она была такой, можно было отнести на счет Симановича и тех, кто стоял за ним. Вот такого секретаря подобрал себе Распутин на место Лапшинской. Это с одной стороны. А с другой, сложилась любопытная ситуация, имеющая свой собственный механизм – ситуационный, так сказать: Россией управлял царь, царем – царица, царицей – Распутин, а Распутиным – Симанович. Так кто же в таком случае управлял государством? И кто был подлинным государем? Симанович?

Романовы были обречены, вместе с ними – и монархия, и дело их, и сама Россия.

Распутин, как и просил Варнава, повидался с Хвостовым. Варнава послал Хвостову телеграмму, в которой сообщил, что прибывает к нему в гости вместе со «старцем» на пароходе…

Встреча на этот раз была совсем иной, чем та, что состоялась когда-то: Хвостов уже хорошо усвоил, кто такой Распутин и что он может в этом мире, примчался на пристань в роскошном английском автомобиле и наблюдал за швартовкой парохода.

Утро выдалось теплым, с грустной дымкой бабьего лета, с плеском крупных рыб на воде, уже сейчас, в этом обманчивом тепле, чувствующих, что скоро все изменится, жестокие морозы стиснут землю, на реку упадет прочное, как железо, ледовое одеяло, и жизнь на Волге угаснет – она едва-едва будет теплиться. Впрочем, одурь продлится только до весны, а весной все начнется снова, по очередному кругу.

Капитан парохода стоял на верхнем мостике и в жестяной рупор подавал команды, матросы действовали слаженно – Хвостов невольно залюбовался их работой; несколько человек в робах и тельняшках составляли единый механизм.

– Вот оторвы! – не выдержав, похвалил Хвостов матросов. – За такую швартовку положено ведро водки ставить! – Он вытащил из часового кармашка изящную золотую луковку, щелкнул крышкой: вся швартовка с подходом к причалу, с отработками машины «вперед-назад» заняла десять минут. Хвостов, который понимал кое-что в речном деле – сам не раз плавал с пароходами нижегородской компании в низовья Волги, в Каспийское море и по врожденной своей любознательности интересовался всем подряд и все засекал.

Сидевший в машине питерский князь Андронников – побирушка, гостивший у него уже целую неделю, приподнялся на кожаной подушке, равнодушно посмотрел на пароход:

– Прошу прощения, не расслышал!

– Красиво, говорю, работают, стервецы!

– А-а-а, – вяло протянул князь, протер глаза, пожаловался: – Что-то я не выспался, Алексей Николаевич. – Передернул плечами и прижал к себе щегольской, сшитый из скрипучей коровьей кожи портфель. – Сам не свой какой-то… Ноги-руки не подчиняются.

– Вернемся в город, пожалуйста – заваливайся в свою опочивальню и дрыхни хоть до утра. Тебе даже обед туда подадут. Но здесь пока держись!

Пароход, залитый солнцем, был великолепен – слепяще-белый, с высокими бортами, длинной тонкой трубой и щелкающими о тугую воду плицами колес, он напоминал некую сказочную машину, способную перенести человека в беззаботный сказочный мир, туда, где нет ни зла, ни хмурого неба, ни склок, ни преследований, ни войн – только вечное солнце и вечное тепло, и Хвостов восхищенно покачал головой.

Закончив швартовку, капитан – молодцеватый, весь в белом – дал приветственный гудок, он хорошо видел с высоты мостика волжский берег, пристань, большой лакированный автомобиль. Хвостов в ответ приветственно поднял руку.

Распутин с епископом сошли с парохода последними – «старец» опирался на руку Варнавы, лицо его было желтовато-бледным: то ли укачало на воде, то ли не отошел еще от ранения и плохо себя чувствовал – не понять… Варнава нежно, будто женщину, поддерживал его, забота епископа о друге была трогательной.

Посреди толпы Распутин остановился, задержал Варнаву и, широко открыв рот, глотнул воздуха.

– Что, так плохо? – спросил Варнава.

– Уже лучше… Получшело. Все проходит… Пройдет и это. Окончательно пройдет, когда я ступлю на землю.

И действительно, едва Распутин ступил на берег, пощупал носком мягкого щегольского сапога, насколько податлив и ласков здешний песок, как лицо его порозовело, обрело некое величие, и он совсем пришел в себя, когда около него оказались Хвостов и князь Андронников, одетый в засаленный форменный мундир, принадлежащий непонятно какому ведомству.

– А-а-а, и ты тут, – сказал ему Распутин. Андронников промолчал.

– Прошу в мой мотор, – приветливо улыбаясь, лучась глазами, пригласил Хвостов.

За столом подавали тройную волжскую уху, сваренную из трех сортов рыб, заправленную свежей стерлядью, зеленью и сладким перцем, уха была крепкой, вязкой. Распутин, который испробовал на своем веку много рыбных блюд, был приятно удивлен талантом хвостовского повара и произнес одобрительно:

– Однако!

Хвостов и Варнава пили холодную, со слезами, проступившими на бутылке, «монопольку», принесенную из ледника – специальной, набитой льдом ямы, устроенной