другу, мен ту мен, бразерз во Христе, – продолжал Джон, пританцовывая от нетерпения. – И каждый будет ковать свое звено.

Мы стоим, обратившись друг к другу, нас пятеро: Наташа, я, Вольфганг, белокурая девушка, молодящийся старик в джинсовом.

Голос президента входил в меня, как в белый пустой футляр.

– Судить надо по совести.

– Судью на мыло! – ахнуло помещение.

– Если сосед, – продолжал резкий голос с акцентом, – подставит тебе правую щеку…

– Бей по обеим… – подхватил гулко павильон.

– Во имя любви и милосердия! – истерический женский всхлип.

Зычный голос разносился под высоким потолком ангара:

– Возьмемся за руки, друзья!

– Чтоб не пропасть по одиночке! – скандировали все хором.

И наступило всеобщее просветление…

– Спасибо нам, – прошептала взмокшая, как выкатившаяся из сауны на снег, Наташа. – Землетрясение в Италии и на Кавказе, тайфун во Флориде, наводнение на Кубани, это все наша энергия натворила, ракеты в состоянии готовности, но войны не будет. Главное, чтоб не было войны. Шепотом – ура!

Белая пауза. Иначе не обозначишь. Потому что не рассказать.

В общем, мы очутились на ее постели, мокрые, как мыши, все трое, вернее, четверо, если белую считать. Хотите верьте, хотите нет. Может быть, это была любовь втроем. Может быть, приснилось. Но войны до сих пор нет. Думаю, вы меня поймете, Ефим Борисович. Потому и рассказал, – заключил Сергей.

По серой изначально нечистой скатерти пробежал крупный пруссак.

«Во сне бывает, – подумал я, – снится все такое многозначительное, великолепное, потрясающее, слезы на глазах, а проснешься, судорожно выхватив обрывок сна, чтобы рассмотреть на свету, все такое никчемное, ничегошеньки не значит. Недавно снилось. Действительно, где величие в словах: „не стой на дороге“? А ведь и дорога была и синяя кромка леса вдали. И голос с высоты был».

Я посмотрел в купол. Там были просто белые узоры по синему мозаичному фону. Ни женщин, ни парашютистов, ни полюса. Рассыпалось, разлетелось, как сон, как наваждение. Бутылка шампанского была пуста.

– Мне, пожалуй, пора. Верится с трудом, но спасибо за информацию. Вы же телефон мой знаете…

Сергею не хотелось со мной расставаться.

– Хотите, вас познакомлю с Наташей?

В мозгу мелькнула дикая мысль: «А если провокация? Вот такой симпатичный парень, простоватый. Знаю я их методы!»

– Ну, позвоните как-нибудь, – протянул я неопределенно.

Когда я вышел на проспект, он показался мне каким-то многозначительно зловещим. Сама многоступенчатая форма домов, сама архитектура с башенками, рабочими и колхозницами и лепными украшениями из бетона была похожа на магическое заклинание. На троллейбусах, на каждом прохожем ехали эти здания в виде шляпы или шляпы и давили на мозги. НАРОД И ПАРТИЯ ЕДИНЫ. Была поздняя осень. И природа уже не смела высовываться даже в виде ветки с пожелтевшей листвой. Листья были подметены, лужи не то что выметены, вычищены до асфальта. От осени осталась одна казарма. И серое небо без облаков.

ГЛАВА 5

В это время главный герой этой прыгающей повести направил свет настольной лампы на развернутую книгу, сразу ярче, отчетливей шрифт и страница белее. Так удобней будет читать. Весь день были сумерки. А теперь и вовсе смеркалось.

Толстый серый том с рифленой обложкой, считай, первое послевоенное издание – избранное 1957 года включили. Хотя скребло на сердце какого-нибудь министерского чиновника, да дело давнее, может не поймут.

В окно были видны сараи, ниже – долгие пруды и шоссе. Там сбоку, отсюда не видимый, над водой поднимался старый запущенный господский парк: березы. Имение давно перестроили под административные здания, в меру ободрали и загадили – район называется. Сам Олег Евграфович жил в почти квадратной комнате в двухэтажном бараке – постройке тридцатых – без удобств, и туалет – на дворе будка. Впрочем, не жаловался, еще и шутил. Говорил своим молодым гостям:

– Прогуляемся по моему парку. Покойной бабушки наследство. Троцкий в свое время лечился (у нее с мужем здесь санаторий был) и мандат бабушке выправил. Уж потом при Хозяине отобрали, когда НЭП кончился. Тогда я и родился. Здесь родился и после войны сюда вернулся, хорошо еще прописали внука бывшего помещика. Так что обопритесь на мою руку, милая, и сойдем с этого шаткого крылечка.

Олег Евграфович рано похоронил свою жену, никто из новых ее и не знал, но влюблялся до сих пор. Наивно, как юноша.

Положит руку на округлое колено – и весь горит. Но больше всего он был влюблен в Дашу, даже не в Лизу. Та была тонкая острая, красавица-то красавица, но горда и холодна, как реклама с глянцевого журнала. А Даша – давно он ее знал, лет двадцать, миловидная с толстой пепельной косой, белый стоячий воротничок, усядется в уголке на его трехногую табуретку, глаз не поднимает, концы косы перебирает, но всегда слово утешения найдет. Только приходит ненадолго. Глянешь, а ее нет, будто и не было.

Поневоле приходится серый томик из ряда других выдергивать (Ф. М. Достоевский собрание сочинений в 10 томах) и любимые места перечитывать. Книжка уж и распадаться стала, подклеил, починил. Да тут не только это было, тут много другого: и прозы и стихов – всякой всячины, как любил выражаться великий. Ну да все по порядку.

Вот и сейчас раскрыл Олег Евграфович книгу – и сразу ступил в богатую гостиную, обтянутую кремовым штофом с удобной немодной ампирной мебелью начала прошлого века.

Навстречу ему поднялась хозяйка – высокая дама с несколько желтоватым длинным лицом и молодыми умными глазами.

– Степан Трофимович!

– Вы один, я рада, терпеть не могу ваших друзей!

На самом деле это она к нему пришла. Но он варьировал. Хотя реплики оставлял прежние. Не касаться же святого. Хотя со временем и реплики меняться стали – сами. Даже удивительно! Спохватишься, а ты уже о другом говоришь. А собеседник такое несет! Даже в современное вникает. А как же? Ведь это они – бесы весь этот мрак и нескладуху породили. Вот и теперь.

«Она объяснила ему все сразу резко и убедительно. Намекнула и о восьми тысячах, которые были ему до зарезу нужны. Подробно рассказала о приданом. Степан Трофимович таращил глаза и трепетал. Слышал все, но ясно не мог сообразить. Хотел заговорить, но все обрывался голос. Знал только, что все так и будет, как она говорит, что возражать и не соглашаться дело пустое, а он женатый человек безвозвратно.

– Mais, ma bonne amie, в третий раз и в моих летах… и с таким ребенком! – проговорил он, наконец. – Mais c’est une enfant!»

– Ребенок, которому двадцать лет, слава Богу! Я вас не на