преступление же толкаю! Это же не девочка вашей соседки сверху проститутки Веры Ивановны. Бог знает где живете, у меня людская и то приличнее. И люди лучше одеты. Я понимаю, многое произошло с нашей бедной родиной. Но все же могли бы и в поссовет обратиться. У вас заслуги! Ну да ладно, после венца живите пока у меня. А потом в Швейцарию уедете.

– Но… она? Вы ей говорили?

– О ней не беспокойтесь, да и нечего вам любопытствовать. Довольно с вас, что она вам является уже не первый год.

– Улыбается и молчит, mon amie…

– Она такая, молчунья. Ангел кротости. А вы, непостоянный, знаю, вы в какую-то Наташеньку влюблены, глаз не сводите. Видела, письмо написали и тут же порвали. Красавица!

– Но… я уже старик!

– Ничего себе старик! – ядовито прошипела Варвара Петровна. – А кто вот тут сидел рядом с Наташей, тьфу, на одеяле и все придвигался боком, будто на кровати места не хватает. Совсем прижал бедную девушку. Хотя нынче они такие бесстыдницы. И Веру Ивановну зазывал чай пить.

Степан Трофимович покраснел и смутился.

– Excellente amie! Ничего не зазывал! Я по-соседски… Девочку жалко…

– Всем вам девочку жалко! И вам, Степан Трофимович! И Федору Михайловичу – нашему благодетелю! Дурное направление мыслей, вот что я вам скажу, голубчик! А о Даше подумайте, пока события не начались. Еще разговор наш не окончен.

И – исчезла. Исчезла строгая дама и кремовым штофом обитая гостиная, хотя скорее бежевым. Совсем стемнело. Лампа выхватывала белые до нельзя страницы заветной книги. Будто светились и жили совсем отдельной жизнью. Заглянешь и снова – там. Олег Евграфович закрыл книгу. Пора было печурку растапливать. В комнате становилось заметно холоднее.

Но хозяин решил сначала прогуляться в парк. Поскольку в его «евангелии» картин природы почти не было, да и обстановка описана скупо, то можно было подставлять любое, особенно этот парк, пруды и старые обдерганные березы с вороньими гнездами. Птицы и кричали как-то по-достоевски.

У воды было светлее и суше. Деревья и кусты облетели, и только бузина чернела гроздьями ягод. Наверху было пусто. Вороны тоже, кажется, улетели, недаром на днях кричали, повисая в дожде черной сетью, нет, не на юг – в город перебрались. «Завтра должен Ефим приехать, обещал, с приятельницей может быть», – подумалось вскользь.

Олег Евграфович размеренно шагал привычной тропинкой – до орешника и болотца, а там назад мимо ржавеющего, Бог знает откуда появившегося здесь остова комбайна.

Стихи укладывались в размер шагов. Дело в том, что со временем ощутил себя Олег Евграфович как бы соавтором. И рискнул. Стихи слагать начал. Многолетняя работа, на всю оставшуюся жизнь. Сначала робко – наброски, без рифмы, он даже доволен был, что без рифмы, так свободнее. А уж рифмы потом во втором черновике появлялись, чтобы в третий раз переписанные стихи выглядели почти прилично.

А пока что:

Мясистый красный кучерявый

и пьяный капитан Лебядкин

возник передо мной в воротах,

весь освещенный фонарем

Кириллова, который странно

смотрел на пьяного – брезгливо

и словно с жалостью какой.

А тот рычал и заикался

и что-то выразить старался

высокое с незримой сцены

и подлое одновременно,

провинциальный толстый комик,

и вился волос, как парик.

Но чувствуя всю невозможность

свой пафос выразить словами,

слюною брызгался и цепко

хватал меня за воротник.

А сам: одежда в беспорядке,

оторванная пуговица:

– Рекомендуюсь, Игнат Лебядкин,

Сын благородного отца!

«Любви пылающей граната

Лопнула в груди Игната»…

Надо было спешить к дому, который чернел издали черной одинокой коробкой наверху под деревьями, чтобы записать поскорей.

ГЛАВА 6

Сегодня день у меня был свободный, еженедельный полувыходной, можно сказать. В нашем институте, как всегда, пересиживали день, но проверки и контроля не ожидалось, это наверняка. Карл Аркадьевич сидел на даче – творческий Четверг, с пивом и сауной, естественно. Поэтому весь коллектив занимался самыми разнообразными делами, тоже личный день себе устраивали. Так что работали мы только вторник и среду. В понедельник раскачивались, пятница – скользящая. Как платили, так мы и работали. И считалось: н о р м а л ь н о. Как и все.

Сегодня я собрался в деревню Горки к своему Олегу Евграфовичу, вернее, к нашему Евграфычу. Позвонил Беллочке, как уговорились.

– Едем к Евграфычу?

– Едем. Встречаемся, где всегда.

На улице – пронзительный ветер, предзимье называется. Прохожие не смотрят друг на друга, от ветра закрываются. Глянул случайно, обгоняет, независимая, от ветра не прячется, в демисезонном красном, в высоких сапогах. Идут ей высокие сапоги и короткая юбка, мода как нарочно придумана. Лицо плавное и высокое. Глаза неторопливые. Остановились на мне. Я и не знал, что такая рядом живет. «Наташа!» – кто-то окликнул. Тоже Наташа. Не про меня.

Встречались мы с Беллочкой внизу – на станции метро Новослободская, у тупой стенки. Пришел, как всегда опоздала. Черно-кудрявая, брови как нарисованные. Не идет навстречу. Начал телепатировать. Не откликается. Ну, думаю, уже едет, народ в вагоне приему мешает. Я уж на середину станции вышел, нет и нет.

Здравствуйте, пожалуйста. Всегда опаздываю, такая у меня привычка. От мамы. Только она никогда не признается. Бегу, шарф волочится почти, сапогами наступаю, не подкрасилась даже. Смотрю, он уже уходить собирается.

– Ты куда без меня?

Обрадовался, вижу.

– Думал, не придешь, и на мысли не отвечаешь. Кстати, вчера вечером в двадцать пятнадцать что ты такое нехорошее подумала?

Я даже покраснела.

– В двадцать пятнадцать? Новости передают… Сардельки ела, брызгают, мерзавцы.

– Ты сардельки ела, а я совсем другое уловил.

– Хулиган ты, Фима.

Очень мы близко. Притерлись. Есть и третий. Вот, наверно, забавно со стороны, когда втроем. Одно говорим, на другое отвечаем – просто сумасшедший дом. Одна беда, при такой близости. Гена жениться хочет, а этот без конца неприличные сигналы посылает. И тому и другому не раз объясняла: да не мужчины вы для меня – слишком умны. Подружки. Ну, пока не лесбиянка, не дождетесь.

Мы уже катили в автобусе по Дмитровскому шоссе. Всюду белые новостройки – длинные в пол – остановки. Смотреть и то соскучилась. Тут я задремала…

Сегодня Олег Евграфович решил прочитать своим гостям новую страничку из «Бесов», утром доработал. Достал с полки толстую картонную папку ДЕЛО, прочел надпись красным фломастером «Достоевский – Песков, Бесы – поэма, 1958 и – (прочерк)»,