Но цитируя это изречение, часто забывают сделать необходимую поправку: «анализ» лишь тогда будет пригоден для «синтеза», когда он в принципе имеет его в виду и призван ему способствовать[661].

Модификация Блока указывает в прямо противоположном направлении в сравнении с Моретти[662]. Никто не должен, как полагают позитивисты, копить кирпичи, то есть монографические исследования, дабы построить здание, существующее исключительно в голове архитектора (или профессора сравнительной истории литератур). Свидетельства надлежит собирать согласно плану, который уже обусловлен синтетическим методом. Иными словами, необходимо работать над кейсами, способными привести к обобщению. Однако если все свидетельства собраны, обработаны или обследованы предыдущими учеными, начавшими работу с вопросов, отличающихся от наших, то историю историографии следует включить в историческое исследование. Чем больше расстояние, отделяющее нас от источников, тем больше риск оказаться под завалом гипотез, выдвинутых посредниками или же нами самими. Другими словами, мы рискуем обнаружить то, что мы ищем, – и ничего более.

Это искаженное прочтение отрывка из статьи Блока в особенности удивляет потому, что сам Моретти в блестящей статье, опубликованной в одно время с «Гипотезами о мировой литературе», показал, что единственный способ принять вызов, продиктованный огромной, не поддающейся описанию массой печатных и рукописных текстов, – это работать в жанре case study, то есть над непосредственным (first-hand) анализом ограниченного числа текстов, выбранных путем особого исследовательского вопрошания. Вторая его статья, озаглавленная «Литературная бойня» (с намеком на афоризм Гегеля), рассматривает литературный прием, почти случайно положенный Конан Дойлем в основание его детективных историй: улики[663]. Много лет назад я написал работу под названием «Улики», где анализировал Шерлока Холмса и другие темы совсем в другой перспективе[664].

Если я не ошибаюсь, обе статьи – Моретти и моя – имеют в виду прием, известный как «mise en abyme»: поскольку тема улик анализируется с помощью подхода, основанного на тех же уликах, то деталь копирует целое[665]. Однако улики требуют непосредственного (first-hand) чтения: человек, ответственный за итоговый синтез, не может возложить это задание на других. Более того, пристальное, аналитическое чтение совместимо с огромным набором источников. Те, кто знаком с архивной работой, знают, что необходимо пролистать бесчисленное количество дел и быстро осмотреть содержимое бесконечных папок прежде, чем вы внезапно остановитесь перед документом, который можно тщательно изучать долгие годы. Таким же образом, цыпленок (надеюсь, никто не огорчится от такого сравнения) ходит взад и вперед и смотрит вокруг себя прежде, чем неожиданно ухватит червяка, до этого прятавшегося в земле. Мы вновь оказываемся в Ansatzpunkte: особом месте, способном, как показал Ауэрбах, предоставить материал для детализированной исследовательской программы, оснащенной генерализирующим потенциалом, другими словами, мы – перед кейсом. Особенно многообещающи аномальные случаи, ибо нарушения, как однажды заметил Кьеркегор, в когнитивном смысле богаче норм постольку, поскольку первые неизменно включают в себя вторые – но никак не наоборот[666].

В течение определенного числа лет кейсы служили объектом растущего внимания, отчасти связанного с непрерывными дебатами вокруг микроистории: термин, в котором приставка микро– намекает, как это многажды (хотя, возможно, и недостаточно) подчеркивалось, на микроскоп, на аналитический взгляд, а не на размеры, вымышленные или подлинные, исследуемого объекта[667]. И все-таки микроистория, основанная на аналитическом (и потому непосредственном [firsthand]) исследовании, стремится к обобщению. Это слово обыкновенно и ошибочно воспринимается как нечто само собой разумеющееся. Однако здесь необходима дальнейшая рефлексия, способная расширить спектр разновидностей обобщения, основанных на разных отправных точках (вопросах или ответах) и видах аналогии (метонимической, метафорической) и т. д.[668]

Мне могли бы возразить, что в глобальном мире нет места микроистории. Я бы говорил об обратном. Международная рецепция микроистории может быть легко истолкована в политическом ключе. Первая волна интереса к микроистории после ее появления в Италии возникла в Германии, Франции, Англии и США. Затем последовала вторая волна, связанная с периферией или полупериферией: Финляндией, Южной Кореей, Исландией[669]. Микроистория давала возможность разрушить существовавшие прежде иерархии, благодаря значению – показанному a posteriori, – которое присуще объекту анализа. Это нечто радикально иное, нежели так называемая англо-глобализация: непреднамеренное империалистическое предпочтение сравнительно-литературных исследований, написанных на английском и, в значительной мере, основанных на англоязычных работах о тех литературных текстах, которые в большинстве своем созданы на других (не английском) языках[670].

Практика опоры на микроисторию в деле разрушения политических и историографических иерархий пускает корни в глубокую древность. Важно не Племя X, однажды сказал Малиновский, но вопросы, обращенные к Племени X. В подобном же смысле Блок утверждал, что локальная история требует вопросов, имеющих общие следствия. В свете того, о чем я до сих пор говорил, соприкосновение антропологии и истории покажется очевидным – в мире, подобном нашему, где некоторые историки, боровшиеся с псевдоуниверсализмом «Homo religiosus» Мирчи Элиаде, подчеркивали этноцентричное измерение, римское и христианское, слова «религия». Case studies, посвященные отдельным контекстам, выглядят многообещающе, ибо они допускают новые обобщения, генерируют новые вопросы и исследования[671]. «Эмические» ответы порождают «этические» вопросы, и наоборот.

Я не хочу заключать свои рассуждения, воспевая хвалу микроистории. Мне не интересны ярлыки; плохая микроистория – это плохая история. Ни один метод не может предохранить нас от нашей ограниченности и ошибок. Обращаясь к следующему поколению и описывая то, что, несмотря на все сложности, мы пытались делать, мы должны быть искренними и признать наши недостатки. Следующее поколение выслушает нас и сделает нечто особенное, как это всегда случалось. «Tristo è lo discepolo che non avanza il suo maestro» («Жалок тот ученик, который не превзошел своего учителя»), – сказал Леонардо.