промежутки времени в прошлом и будущем не оказывают одинакового действия на воображение; объясняется же это тем, что мы представляем себе один из них постоянно увеличивающимся, а другой – постоянно уменьшающимся. Воображение предваряет течение вещей и рассматривает объект в том состоянии, к которому он стремится, наряду с тем, которое рассматривается как его настоящее состояние.

Благодаря детализированному анализу Юм оказался, по его собственным словам, в силах объяснить

три довольно замечательных явления, а именно: почему расстояние ослабляет представления и аффекты, почему отдаленность во времени производит большее действие, чем отдаленность в пространстве, и почему отдаленность в прошлом производит еще большее действие, чем отдаленность в будущем. Теперь нам нужно рассмотреть три новых явления, которые кажутся до некоторой степени противоположными первым трем. Почему очень большое расстояние увеличивает наше уважение к объекту и восхищение перед ним? Почему подобная отдаленность во времени увеличивает [эти чувства] больше, чем отдаленность в пространстве, а отдаленность в прошлом – больше, чем отдаленность в будущем?

Эти две группы контрастных тезисов выявляют, если я не ошибаюсь, противоречие (по сути своей не логическое), которое ни Юм, ни Просвещение в целом не были способны разрешить. С одной стороны, имелась тенденция к упразднению авторитета и престижа традиции как чисто иррациональных факторов; с другой стороны, имелась тенденция к признанию неоспоримой силы этого авторитета и этого престижа. Некоторые острые наблюдения об эффектах пространственной удаленности позволяют нам увидеть, как Юм-философ вступает в плодотворный диалог с Юмом-историком:

Древние бюсты и надписи ценятся больше, чем японские столики; не говоря уже о греках и римлянах, мы, несомненно, с большим почтением относимся к древним халдеям и египтянам, чем к современным китайцам и персам, и тратим больше бесплодных усилий на то, чтобы выяснить историю и хронологию первых, чем на то, чтобы совершить путешествие и в точности ознакомиться с характером, познаниями и способом управления последних[609].

Способ, которым Юм попытался разрешить упомянутые мною противоречия, разочаровывает нас, поскольку он касается исключительно индивидуальной психологии. Выделенные Юмом связи между удаленностью и труднодостижимостью, а также между труднодостижимостью и удовольствием от преодоленной трудности, не способны объяснить ту ценность, которую наша цивилизация придает удаленности, прошлому, древности. Перед нами особый феномен, связанный с особыми историческими обстоятельствами, которые претерпели глубокую перемену в течение XX века. Юм еще мог доверчиво писать, что «никаким нашим действием изменить прошлое невозможно». Сегодня мы бы добавили, что человеческие действия могут глубоко влиять на память о прошлом: искажать следы прошлого, вытеснять их в сферу забвения, обрекать их на исчезновение.

6. Желание спасти прошлое от нависшей над ним угрозы никогда не выражалось с такой настоятельностью, как в тезисах Вальтера Беньямина «О понятии истории», написанных в первые месяцы 1940 года, в атмосфере, возникшей после заключения советско-германского пакта о ненападении. «Враг, если он одолеет, не пощадит и мертвых», – писал Беньямин за несколько месяцев до самоубийства[610]. В начале второго тезиса Беньямин цитирует немецкого филоcофа XIX столетия Германа Лотце. «К наиболее примечательным свойствам человеческой души, – замечал Лотце, – принадлежит, наряду с таким множеством эгоизма в отдельном человеке, всеобщая независтливость любой современности по отношению к будущему».

В этих словах слышится прямой отклик на пассаж из «Риторики» Аристотеля, касающийся двойственного соотношения между страстями (в данном случае – завистью) и пространственно-временной удаленностью. В отсутствии у людей зависти по отношению к потомкам Лотце усматривал «чудесный феномен», который

вполне может подтвердить нашу веру в существование единства более высокого порядка, чем то, которое нам дано лицезреть; единства, внутри которого невозможно сказать о прошлом, что его нет; единства, внутри которого все, что было неумолимо разделено течением исторического времени, оказывается соединено в некую вневременную общность. <…> Предчувствие, что мы не потеряны для будущего; что наши предшественники, бесспорно, отделены от нашей реальности – но не от реальности вообще; что неким таинственным образом поступательное движение истории затрагивает также и их, – только эта вера и позволяет нам говорить о человечестве и человеческой истории, как мы это обычно делаем[611].

Большой незавершенный труд Беньямина о Париже XIX столетия, «Passagen-Werk», содержит разнообразные цитаты из «Микрокосма» Лотце – книги, очень популярной в конце XIX века. Тексты Лотце имели важное, хотя и долго остававшееся незамеченным, значение для развития мысли Беньямина[612]. Одна из основных тем в тезисах «О понятии истории» – призыв «чесать историю против шерсти» – примыкает к замечаниям Лотце об искуплении прошлого и развивает эти замечания в новой перспективе, вдохновленной как иудаизмом, так и историческим материализмом. «Нам, так же как и всякому предшествующему роду, сообщена слабая мессианская сила, на которую притязает прошлое»[613].

Эти слова были написаны в 1940 году. В свете всего, что произошло с тех пор, хочется сказать, что последним двум поколениям была дарована, вразрез с мнением Беньямина, мощная мессианская сила, хотя и чисто негативная. Конец истории – не в том метафорическом смысле, который недавно вошел в моду, а в смысле совершенно буквальном, – был в течение последнего полувека технически осуществимой возможностью. Потенциальное уничтожение человеческого рода – которое само по себе стало решающим историческим поворотом – влияло и будет влиять на жизнь всех настоящих и будущих поколений, равно как и на фрагменты памяти обо всех прошлых поколениях, включая сюда тех, кто, как сказал Аристотель, «жил десятки тысяч лет раньше нас или кто будет жить через десятки тысяч лет после нас». Параллельно этому очень расширилась и сфера действия того, что Аристотель назвал «общим законом». Но боюсь, что распространять наше сострадание на самых удаленных от нас людей было бы с нашей стороны чистой риторикой. Наша способность отравлять и разрушать настоящее, прошлое и будущее безмерно превосходит возможности нашего хилого нравственного воображения.

9

Оговорка папы Войтылы[614]

I

Дискуссия о прощении, которое Католическая церковь должна попросить у евреев, уже началась и затихнет нескоро. Такого рода возможность многим кажется недопустимой: конечно же, еще десять лет назад об этом никто не мог и помыслить. Кто-то вспомнил о первом случае, когда церковь обнаружила смелое желание принять на себя ответственность за неприязнь католиков к евреям: «уже ставшем историческим паломничестве Иоанна Павла II в римскую синагогу»[615]. Это упоминание внезапно пробудило во мне сомнения, рассеять которые я попытался, обратившись сначала к хронике этого уникального события в газете Osservatore romano (1415 апреля 1986 года), а затем к полному тексту папской речи, произнесенной по сему случаю.

О визите Иоанна Павла II было объявлено заранее; папу ожидали смешавшиеся с толпой журналисты со всего света. Главный раввин Элио Тоафф и глава еврейской общины Рима Джакомо Сабан вспомнили о преследованиях, которым поверглись поколения евреев, в особенности римских, об унижении, массовых убийствах и порожденном ими