Полина Перова вышла из-за угла – каблуки цок-цок-цок. Она процокала мимо Ромы, не посмотрев на него. Рому обдало сладкими противными духами, будто пахнуло чем-то ненастоящим, чего и быть не должно. Чему не место в мире детских игрушек и ходунков.

“Только мир тот давно закончился, – вспомнил Рома. – Я один в нем остался”.

– Поля!

Перова, не останавливаясь, оглянулась: кто? Увидела кто и поспешила дальше. То ли его берегла, то ли вправду не помнила. Хуй разберешь.

Прозвенел первый звонок. Рома повернулся и пошел в класс: он хорошо знал сегодняшний урок.

Виктор ушел темным утром, когда Тоня забылась перед тем, как прозвонит будильник: ему нужно было зайти домой переодеться на завод и выслушать молчание жены: невысказанный вопрос – где был ночью? Хоть она и знала, где и с кем. Виктор привык и давно понял, что молчание это ничем не окончится: они не могли разойтись, потому что идти было некуда – ни ей, ни ему. Да и Наблюдатели не позволили бы. Недаром его поселили с женой, а не с Тоней: значит, была причина.

Почему не с Тоней? Лучше не думать: тех не поймешь. Или отправишься на Процедуру, а затем на третий этаж. Туда Антонов не хотел. Что там делали, он толком не знал, но знал, что когда туда кого-то запирали, на третьем стояло молчание, словно никого не было. Это молчание заливало весь дом, и люди говорили тише, опускали головы ниже, стараясь не смотреть друг другу в глаза, словно им стыдно: то ли за то, что на третьем делали, то ли за то, что они об этом молчали. Не поймешь. Лучше не понимать.

Тоня была опять беременна: или от него, или от Саши Николаева. Она точно не знала: не могла высчитать по датам. Прошлый раз родила от него: Виктор был в этом уверен. Хоть большой разницы он не видел. Как и Тоня.

Шестой монитор давно барахлил: первый этаж видно плохо. То есть этаж разглядеть можно, но лица проходивших по этажу людей расплывались или вдруг принимались рябить в черную точку. Айдар не мог ясно видеть выражение лица Антонова, вышедшего из второй квартиры, и оттого не знал, что записать в Наблюдение. Он слышал ночной разговор между Антоновым и Тоней, прерываемый их постельной возней, и Тонино признание в беременности, но что Антонов думал об этом, оставалось не ясно. Одно дело, что женатый мужчина говорит любовнице, когда узнаёт про ее беременность, другое, что он чувствует, оставшись наедине. А на шестом мониторе этого не было видно.

– Ангелина, у меня на шестом развитие: Тоня Антонова опять беременна. Посмотри запись – начиная с 3.58.

– Зачем? – Ангелина – зеленая блузка, изумрудные серьги и такие же – в тон – глаза – распрямилась, встала, повела плечами: затекли от долгого сидения. – Ты уже сказал: беременна. Знаем от кого?

– От мужчины.

Алиса, Алиса… Ну что она всюду лезет со своим остроумием?! Компенсирует инвалидность. “Впрочем, – подумал Айдар, – она эту инвалидность заслужила: Старый Доктор ее предупреждал”.

– Сама не знает: то ли от брата, то ли от Николаева.

– А мы знаем?

– Если важно, узнаем. Поднимем логи и поймем по датам.

– Не поймем, – сказала Ангелина. – Она часто спит с ними через ночь: сегодня с одним, завтра с другим. А иногда и с обоими вместе.

– И с Ворониным тоже, – вставил Тенгиз. – Только не помню, с каким.

Неловкое молчание. Тенгиз и сам понял, что сказал глупость: от Ворониных спущенные в Павильон женщины не могли забеременеть. Биологическая несовместимость. Как и ни от кого из них, Наблюдателей.

– Мальчики-девочки, – Ангелина, в короткой отливающей зеленым блеском юбке-колоколе, встала, сняла туфли на высокой шпильке, поставила ногу на стол и начала массировать икру – снизу вверх: – Работаем. Работаем.

– Ангелина… – Алиса развернула инвалидное кресло от мониторов в зал аппаратной: – Напомни, почему мы Антоновых не поженили? У них же любовь. Неужели из-за того, что брат и сестра? Так они об этом уже не помнят.

– И когда помнили, это им не мешало. – Боря-африканец – строгий темный костюм, белая рубашка, серый галстук. Продолжает одеваться как за Периметром.

– Мальчики-девочки, – Ангелина поменяла ногу, ладони заскользили по обтянутой чулком с зеленоватым отливом икре, гоня усталую кровь – снизу-вверх, снизу-вверх: – Все мы братья и сестры. Однако не женимся друг на друге. Отчего же делать несчастными Антоновых? Пусть в этот раз побудут любовниками: оставьте людям хоть какую-то радость.

Ангелина села в кресло и закрыла глаза. Она часто так делала, пытаясь увидеть изображение на мониторах с закрытыми глазами. Розенцвейг учил ее, как нужно сосредоточиться на том возможном, том единственном, выбранном ею как Наблюдателем, варианте развития событий, что должен стать реальностью.

Мир как представление Наблюдателя о мире. Мир как желание. Мир как волеизъявление.

– Наблюдатель – это не только, и не столько, тот, кто наблюдает реальность, – любил повторять Розенцвейг. – Наблюдатель – это тот, кто ее блюдет.

– Творит? – спрашивала Ангелина. – Творит реальность?

– Блюдет. Реальность, вернее, разные, неисчислимые ее варианты, уже сотворена и сложена, как на складе, в ожидании, пока Наблюдатель выберет нужный.

Розенцвейг никогда не объяснял, нужный кому. Впрочем, это как раз было ясно.

Под смеженными веками жила черная-черная тьма, истыканная еще более черными точками. Затем во тьме начало густиться нечто неясное, неоформленное: в нижнем левом углу – будто тень. Тень, как и положено тени, принялась сереть, бледнеть и потому становиться более явной среди заливавшего все вокруг черного. И – словно щелчок – Ангелина ясно увидела вечерний двор: облупленная пустая беседка и качели с двумя девочками-близняшками лет семи. Девочки молча качались, глядя перед собой, но скрипа давно не смазанных шарниров не было слышно: беззвучный мир ее Наблюдения. Она уже знала, что увидит следующим, и оттого не удивилась, когда в этот мир, словно в кадр немого фильма, вошла женщина с усталыми толстыми ногами, и девочки, послушные ее жесту, спрыгнули с качелей и пошли за ней в освещенный тусклой голой лампочкой над входом подъезд. Женщина открыла дверь, и девочки скользнули внутрь первыми. Женщина, придерживая дверь, вдруг оглянулась, будто искала во дворе кого-то еще – то ли ребенка, то ли любимого. Не нашла, и двор стал опять пуст.

Ангелина открыла глаза. На двенадцатом мониторе ее ждал вечерний двор с не успевшими остановиться пустыми качелями – пленниками угасающей амплитуды инерции. Она подождала, пока загорятся окна шестой квартиры: ужин.

“Поделом, – подумала Ангелина. – Поделом, Вера Леонидовна. Вас мы никогда не простим”.

Я не помню Сары Кылыч. Татарская крепость, XIII век. Не помню. Мать помнит.

Почему она выбрала слияние Саровки и Сатиса? Редкий сквозной лес, полустепь, жидкие поля. Травы много, но растет мало что путного. Она поселилась в этом скудном междуречье, и туда к ней пришел отец. Позвала его. Они никогда не говорят о тех временах.