ведь всего шесть лет назад многие издали начинали улыбаться ему, заранее готовясь к почтительно-энергичному рукопожатию, — немало тогда зависело от начальника программного царства Георгия Алексеевича Свиридова…

Он недолго постоял перед чернодерматиновой дверью, разглядывая табличку: «Заведующий отделом Митрошин В. А.» Н-да, Витенькой уже не назовешь и «ты» не скажешь…

Митрошин спокойно смотрел на него сквозь очки, и Георгий натянуто улыбнулся:

— Не узнаете, Виктор Александрович?

— Ну почему же? — вежливо вышел из-за стола Витенька, протягивая руку. — Рад вас видеть, Георгий Алексеевич. Прошу садиться. Решили вспомнить старые времена?

— Да как вам сказать… — Георгий помедлил. — Хочу проситься к вам на работу.

Глаза Витеньки дважды моргнули за толстыми стеклами, но голос, переспрашивая, звучал довольно спокойно:

— К нам на работу?

— Да, Виктор Александрович, к вам на работу. Если, конечно, у вас есть такая возможность.

— А… почему, собственно?

— Из геологии я ушел окончательно по состоянию здоровья. Ну, а других специальностей у меня нет.

— После того, как вы… ушли отсюда, программированием не занимались? — помолчав, осведомился Витенька.

— Нет.

— Это было пять лет назад?

— Пожалуй, что и все шесть, Виктор Александрович.

— Да, верно, уже шесть, — как будто припомнил и Витенька, склонив голову к левому плечу. — И… кем же вы хотели бы работать у нас, Георгий Алексеевич?

— Программистом, естественно.

— Видите ли, Георгий Алексеевич, шесть лет в вычислительной технике срок очень большой. У нас теперь совершенно другие машины, и программирование для них качественно иное…

— Вы хотите сказать, что я не справлюсь?

— Ну что вы, — не слишком решительно возразил Витенька. — Справитесь, конечно… со временем. Но ведь надо переучиваться.

— Ну, это само собой.

— Ну что ж, — еще немного подумал Витенька, — ставку инженера мы для вас сможем найти.

— А на старшего, выходит, не потяну? — усмехнулся Георгий, вспомнив, как когда-то писал докладную с просьбой перевести Митрошина из инженеров в старшие инженеры.

— Боюсь, что нет, Георгий Алексеевич, — твердо сказал Витенька. — Со временем вы, конечно, достигнете этого уровня, но сейчас…

— Ясно, Виктор Александрович. — Георгий встал. — Значит, я могу подавать заявление?

— Да, конечно, — слегка привстал и Витенька. — Приходите дня через два, я все утрясу с отделом кадров.

Через неделю Георгий вышел на работу. Ему поставили стол в комнате, где сидели уже четверо, хотя и троим здесь вряд ли было бы просторно, и кто-то из них громко сказал, едва Георгий вышел за дверь:

— Ну вот, только его нам и не хватало!

— Тише, — сказал чей-то женский голос.

— А что «тише»? Что мы, селедки?

Два окна комнаты выходили на захламленный двор, и, повернув голову, Георгий видел, как падают редкие темные хлопья первого в этом году мокрого снега. Странным казалось, что первый снег он видел еще два с половиной месяца назад на Бугаре, и был он тогда геологом, начальником партии, и вот оказался рядовым инженером-программистом, оклад сто тридцать пять плюс квартальная премия, и, наверно, каждый из сидящих с ним рядом людей может сказать ему: не так, Георгий Алексеевич, не то… И впредь изо дня в день он будет видеть не тайгу, горы и реки, а серую стену да изредка, поворачиваясь, неизменную скучную картину институтского двора. И ежедневные его маршруты явно не будут нуждаться в прокладке по карте, с усмешкой думал он. Тут главное — удачно сманеврировать между столами и стульями, увернуться от толстого шкафа с документацией да не припоздниться с обедом, чтобы не стоять лишних десять минут в столовке. И работа его сейчас — точные, строгие, мертвые машинные языки. АЛГОЛ, ФОРТРАН, КОБОЛ и еще, наверно, многое другое. Ну что ж, он их изучит. Теперь это его жизнь. Не только это, конечно… Вот скоро Новый год, приедет Сергей — и, кажется, собирается совсем остаться здесь, — встретятся они все у Кента, Шанталь будет подавать на стол и среди общего веселья, может быть, улыбнется ему одному, подмигнет: держись, Георгий, жизнь хороша, и на дворе солнце… А если Кент согласится поехать в Сибирь, Георгий попросит его взять с собой, в его «генерал-губернаторстве» наверняка найдется место для программиста даже и не слишком высокой квалификации… И постепенно наладится его прежде такая нескладная жизнь.

Часть вторая

ПЯТНИЦА, СУББОТА, ВОСКРЕСЕНЬЕ, ПОНЕДЕЛЬНИК…

1

А куда же подевалась ваша, Иннокентий Дмитриевич, всем известная и даже — не единожды и единодушно — журналистами расписанная твердость характера и решительность? Что мешает сейчас подписать смертный приговор этому неквалифицированному, легковесному, почти безграмотному проекту? Неужели только то, что руководитель его Моисеев, давний твой… ну, не друг, конечно, разве что знакомец, приятель, с которым когда-то было сижено, пито, едено, но ни о чем сколько-нибудь серьезном и важном не говорилось за все годы знакомства, да и не могло говориться… Не это же останавливает тебя и не то, что Леонид — бывший муж Софьи и отец Маринки, людей для тебя не просто близких, а родных, пусть родство это ни в каких загсовских бумажках и не отмечено. Нет, еще что-то держит… И надо же было случиться, чтобы этот проект попал на отзыв именно ему… И с чего Леонид взялся за такую работу? Неужели не понимал, что она ему не по зубам? Сидел бы себе на обычном инженерском окладе, пел под гитару, ловил мизера, — так нет, потянуло его на старости лет в автоматизаторы… Хотя какой он старик? Наверно, лет сорок шесть — сорок семь, как и Софье, они вроде ровесники…

Ладно, потом, время терпит, неделя в запасе есть.

А что же писал о нем тот бойкий журналист года три назад? Дал он тогда маху с этим интервью… И ведь не впервые. Зарекался впредь быть осторожнее, взвешивать каждое слово, и непременно проверять все написанное, прежде чем оно пойдет в печать.

Не получилось.

Журналист был из молодых, едва ли тридцать, да, видно, ранних. Предварительно, конечно, созвонился, представившись внушительным баритоном, явился точно в срок с почтительной улыбочкой, даже как будто и с извинениями: мол, сам понимаю, как дорого время такого специалиста, как Вы, Иннокентий Дмитриевич, — и буковки заглавные голосом выделил, — да что делать, у нас ведь тоже работа… Кент по давней привычке относиться с уважением ко всякой работе, если она делается добротно, профессионально, расстарался. Все, кажется, объяснил, рассказал, ответил на вопросы. Журналист бодрой скорописью исчеркал с десяток блокнотных страничек, клятвенно заверил, что конечно же покажет материал перед тем, как засылать в набор: «все обсудим, Иннокентий Дмитриевич, с чем не согласны, поправим, уж будьте спокойны», — и он успокоился.