– А теперь смотрите, что получается. Сначала противопоставили себя всему свету. Вызвали его, так сказать, на бой кровавый, святой и правый. Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем. А когда свет наконец обратил на наш писк своё внимание, мы тут же заверещали: мы за мир! А зачем было играть в нелепую самостоятельность толстозадой ленивой России? Мы за мир, видите ли! И разумеется, нам не верят. И правильно делают. Три года назад в Испанию вот полезли, а кто нас звал?

– Её правительство, – сказала Надя.

Я чувствовал, что ей, славной моей, нет, славной нашей девочке, что было сил хочется поддержать и защитить Серёжку, но она не знает как. А тут всё-таки был факт, и она сразу вставила словечко, не утерпела.

– Наденька, я тебя умоляю. Мы это правительство им поставили с условием, что оно нас позовёт, оно нас и позвало. Ладно, морок кончился. В Испании наконец-то мир. Нет, нам опять неймётся: понесла нас нелёгкая за тридевять земель в Монголию воевать. В Монголию, ты только подумай! Где мы, а где Монголия? Не навоевались ещё, что ли? Опять в войнушку кому-то поиграть захотелось? Сколько крови в Гражданскую было пролито – нет, не идёт урок впрок. Я вам открою секрет Полишинеля – у нас нет иного врага, кроме собственного правительства. Если японцы Монголию хотят – отдать им, и дело с концом, только пусть приплатят. Сколько можно было бы выручить дополнительных средств для финансирования социальных программ, для повышения окладов учёных, например. В конце концов, на улучшение бытовых условий в лагерях…

Я улыбнулся.

– Разворуют, – сказал я. – Вы даже не представляете, наверное, насколько именно там, где вроде бы самый жёсткий порядок, вольготно воровать.

Он влёт, по одной этой реплике, принял меня за собрата и мигом отмяк. С его лица сошло праведное возмущение и вновь сменилось снисходительным добродушием.

– Ну, как раз это я вполне могу понять, – лукаво пророкотал он. – Однако, честное слово, не вижу в том ничего дурного. Всё равно деньги пойдут на повышение благосостояния граждан, а это ведь главное. Не тех граждан, так этих… Не зря же солнце нашей поэзии, наше всё, ещё когда припечатал: ворюга мне милей, чем кровопийца! У самих народ с голой задницей ходит, а они монголам школы строят. А потом вынуждены сами же защищать эти школы от бомбёжек. Двойной убыток.

– Папа, – не выдержала Надя. У неё даже голос дрожал. – Папа, Серёжа ранен был в небе над этой самой Монголией.

Учёный посмотрел на Серёжку как впервые. Его апломб на миг словно бы стушевался – но только на миг.

– С твоих слов, Наденька, мне помнилось, что наш герой посвятил себя исследованию стратосферы, – проговорил он.

– Так и было, – невозмутимо ответил сын. – Но когда самураи вторглись, я попросил послать меня туда.

Будущий тесть поджал губы.

– Что ж, – задумчиво сказал он. – Человек, который по собственному хотению едет на другой край света, чтобы убивать живущих там людей, должен быть готов к тому, что в ответ его хотя бы ранят.

Бедная Надя уже не знала, что делать. Она не могла разорваться. Не могла ни Серёжку бросить, ни на отца напасть. И тогда она сделала, наверное, лучшее, что может в такой ситуации женщина: невидимо для окружающих взяла под столом Серёжкину ладонь с двух сторон обеими своими, погладила, а потом плотно прижала к себе чуть повыше колена. Меня опять прожгло вольтажом; не своей, так Серёжкиной рукой я почувствовал преданную девичью плоть под паутинкой летнего платья. Вот что важно, говорила она руке; всё остальное пустяки, а я тут, я твоя, дай срок – я заслоню тебя и утешу, и это будет самым главным в жизни.

И тогда ребёнок показал, что не лыком шит.

– Я думал, – спокойно сказал Серёжка, – крупные учёные ещё помнят, что в Монголии живут монголы, в Китае – китайцы, а японцы – в Японии. Монголов я и пальцем не трогал.

Анастасия Ильинишна от такой дерзости беззвучно ахнула.

Но будущий тесть оказался непробиваем. А может, включил дурака.

– Ах, молодой человек, – сказал он, – вам просто не хватает образования. Раскопки близ Чжоукоудяня показывают, что распространение синантропа…

Минуты три он просвещал нас относительно последних достижений антропологии. Не знаю, смог бы он объяснить простыми словами, при чём тут разнообразие гипотез насчёт этногенеза племён, заселивших Японию в незапамятные времена; в контексте разговора это была чистая авла-савла-лакавла.

Потом он неожиданно стал сбавлять обороты; мне показалось, перемена настала после того, как давно умолкнувшая Анастасия Ильинишна толкнула его под столом ногой.

– А вообще, – сказал он, откидываясь на спинку стула и как бы показывая этим, что инцидент исчерпан, – всё это пустяки. Мгновение истории. Не лучшее её мгновение, что и говорить, но одно из последних мгновений перед рассветом. Пройдёт лет двадцать – тридцать… По историческим масштабам – безделица. И воевать станет незачем. Ведь люди воюют за ресурсы. Только дети тузятся из-за фантасмагорий типа «моя мама лучше – нет, моя мама лучше». Взрослые люди гибнут, как говорится, за металл. Но и металл уже становится не так важен, как прежде. Главный ресурс – энергия. Когда энергии станет вдосталь, людям просто не из-за чего станет устраивать друг другу кровопускания. А это время не за горами. Вы, возможно, слышали о внутриатомной энергии? Рано сейчас говорить в деталях, но помечтать-то не вредно? Году этак в семидесятом, семьдесят пятом…

И вот мы опять благоговейно слушали, не перебивая. С этого момента, думал я, пожалуйста, поподробнее. Мне нужно было составить впечатление. Но он не шёл дальше неопределённых сладких видений: из каждой розетки, дескать, польётся неисчерпаемый поток счастья. Столько всего сможет невозбранно крутиться и вертеться, что и сам человек от полного довольства преобразится неузнаваемо. Ах, если бы учёные головы могли уже теперь снабдить надёжными источниками внутриатомной энергии японцев и немцев, те тут же перестали бы щериться на остальной мир, сделались бы сытыми и добрыми, и угроза войны рассосалась сама собой. Изобилие ресурсов – залог миролюбия. Увы, всё это благолепие ещё не близко. Наука только-только подступается, а от теорий до практики – годы и десятилетия упорного труда… Так что истинной задачей нашего правительства, если бы оно и впрямь думало о людях и о мире во всём мире, было бы любой ценой затушёвывать, нивелировать конфликты, сидя тише воды и ниже травы, жертвенно уступать передовым государствам и в Европе, и в Азии и тянуть время до того момента, когда мирный атом насытит людские амбиции и сделает жирный вечный мир неизбежным и необратимым. Вот тогда и нам с главных мировых столов начнут перепадать куски попитательней. Когда я понял, что к конкретике он сам не перейдёт, я решил его малость потормошить; не зря же я чуть ли не ночь напролёт готовился к встрече.

– А я слышал, после открытия Флёровым и Петржаком спонтанного деления урана в вашей науке многое изменилось, – сказал я. – Всё оказалось и ближе, и страшнее. И вроде сверхбомба какая-то уже чуть ли не на подходе. Это слухи?