Я в те времена и слов-то таких не слыхивал.

Лишь много позже я начал понимать, что это не более чем шаманство. Авла-савла-лакавла… Но уже и тогда я, не в состоянии уснуть после заседаний, ворочаясь и сгорая от мыслей на своём тюфяке, нескончаемо пытался перевести всё, что он говорил, на простой человеческий язык и получал обескураживающие результаты; и, долго в них сомневаясь – а стало быть, сомневаясь и в себе, – я помаленьку умнел. Что такое дискретный прогресс? Это значит: у меня в имении прогресс, а вы там в деревне и так перебьётесь. А что такое дискретный прогресс идентичности? Это значит: я мыслю по-европейски и, значит, уже умный, а вы ещё мыслите масштабами своего болота и, стало быть, дураки, поэтому то, что говорю я, – важно и правильно, а то, что говорите вы, – лягушачье кваканье.

Вот так переложишь по-простому, и сразу становится ясно, что ничего нового не произнесено. Всё старо, как мир.

Стол был точно с картинки из Книги о вкусной и здоровой пище; даже шампанское «Дюрсо» многообещающе кренилось в ведёрке со льдом. С обычной для такого момента лёгкой натянутостью начали общаться и питаться, выпили. Попробуйте это… Не передадите ли мне вон то… Нет-нет, мне только до половины… Странно, думал я, Надя моложе Серёжки, но её отец явно старше меня. Он был старше уже тогда и, разумеется, так и остался старше. А впрочем, ничего странного – у всех своя жизнь; что я знаю о том, как его кидало в те жуткие годы, когда кидало всех, кого по вшивым фронтам, кого по леденеющим голодным тылам. Хорошо, что жив. И вон оно как: видный деятель науки. Да, собственно, кто бы сомневался. Ясно было ещё тогда.

Понемногу разгорался костерок общей беседы, и каждому перепадала от него толика тепла.

Маша была в ударе, шутила, подтрунивала, восхищалась, с готовностью ахала, хотя по временам мне чудилось, что её весёлое возбуждение имеет некий привкус истеричности. Смеялась она громче и как-то дольше обычного. И стреляла взглядом по сторонам, особенно на Надю: видите? я вся смеюсь, мне весело! Но когда я в пылу перекрёстного разговора от неё отворачивался, она, уверенная, что я не вижу, коротким взмахом пытливого взгляда словно снимала с меня на пролёте мгновенную пробу, желая то ли что-то заметить, то ли в чём-то удостовериться.

Анастасия Ильинишна оказалась на хозяйстве; домработницы у них то ли не было, то ли её отпустили на этот вечер, чтобы не замутняла интим. Надя попробовала было взять на себя таскание блюд, обновление салфеток и прочую столовую лабуду, но мама ей не позволила и, чуть вперевалку кружа между кухней и столовой, ласково любовалась, как пригоже и ладно её дочь и Серёжка смотрятся рядом. От молодых будто тёплое излучение катилось, то ли инфракрасное, то ли пожёстче; солнечный ветер, давление которого я ощущал всей кожей.

Иногда, случайно, мы сталкивались с Надей взглядами, и тотчас они чуть ли не с деревянным стуком отскакивали друг от друга. Наверное, мы были похожи на неопытных заговорщиков, только я понятия не имел, о чём мы договорились и когда. Даже глядя в другую сторону, я ощущал их с Серёжкой, и, когда они дотрагивались один до другого, меня било током.

Первая бутылка перетекла в нас, и тут, как обычно бывает, оказалось, что своей очереди в холодильнике дожидается вторая. Мало-помалу Маша и Анастасия Ильинишна замкнулись друг на друга: а как вы печёте? А чем вы приправляете? Я, знаете ли, вот чем… А если в фольге… Это было выше моего понимания и, в отличие от дискретных прогрессов, даже не переводилось на обычный язык, ибо не было дымовой завесой, нарочито мудрёной маскировкой банальности или пустоты; нет, за каждым их словом была сугубая реальность. Базилик так базилик, тмин так тмин, в красном вине так в красном вине; иначе ведь и не скажешь.

Хозяин за столом царил, и царил по праву. Все тосты были его. Он лучился доброжелательностью, он был снисходителен и добр, как Дед Мороз, и столь же исполнен даров. Всех нас он со своих высот называл замечательными, прекрасными, умнейшими из умнейших и достойнейшими из достойнейших. Не знаю, что ему рассказывала о нас Надя; похоже, он, как и она сама в памятный первый вечер, держал меня за кого-то уровня инженера средней руки. Ну, может, если она о дипломатии всё же обмолвилась – старшего письмоводителя в канцелярии наркомата. Я ему был не конкурент, и потому он души во мне не чаял.

Слегка захмелели наконец.

Я пропустил момент, когда разговор перестал быть ни о чём. Что-то, кажется, Маша спросила Анастасию Ильинишну насчёт телевизора, вернее, кинокартины, недавно прошедшей по телевизору. У наших будущих родственников на специальной тумбе со стеклянной передней дверцей высился аппарат не чета нашему – и по цвету корпуса, и по весу будто бы из золота отлитое громадное кубическое «Знамя» с экраном чуть ли не в полтора раза больше, чем у нашего кроткого, как воробей, «Рекорда»; выпуск этой машины начался буквально весной, и они её уже поймали.

– Мы не смотрим, – опередив жену, снисходительно ответил Маше Надин отец. – Купили, конечно, долго выбирали, но… Не по нраву нам нынешняя промывка мозгов.

– Это как? – спросил Серёжка.

Будущий тесть посмотрел на него с удивлением и досадой. Будто, сказав нечто совершенно простое, всем известное и очевидное, например «горшок» или «книга», и вполне готовый развивать мысль дальше, он на ровном месте столкнулся с нелепым непониманием; собеседник бестактно прервал его вопросом: «Что такое горшок?»

– Ну, как вам… – явно несколько смешавшись, проговорил учёный. – Вот, скажем, часто говорят об экономических трудностях. В таком, знаете ли, бравурном ключе: мол, преодолеем, превозможем… И в то же время – того ещё у нас нету, этого нету… Никто не скажет честно, что мы сами во всех трудностях и нехватках виноваты. Советовали же в начале двадцатых умные люди сдать всё в концессии англичанам, французам, американцам, японцам. Сейчас жили бы припеваючи, как сыр в масле катались. И кстати, не возникло бы никакой угрозы войны, о чём сейчас опять-таки столь много и столь пафосно говорят. Если бы все ресурсы и производственные мощности Союза принадлежали передовым государствам, они бы свою собственность и защищали, потому что кто же расстанется со своей собственностью? Понимаете?

– С трудом, – хладнокровно ответил Серёжка после лёгкой заминки, и я впервые подумал, что, хоть я с ним своим секретом и не делился, он, плоть от плоти моей, наверное, сам тоже придумал и научился про себя считать до десяти.

– Ну, молодой человек, вам просто не хватает кругозора. А может, информированности. Свою историю надо знать! – С доброй улыбкой отец Нади поднял назидательный палец.

Этот человек явно был заточен исключительно на общение с собственными подобиями или теми, кто смотрел ему в рот. С теми, кто либо вообще молчит, либо говорит с ним на одном языке. Если ему попадались иные, он этого даже не понимал.

Один язык – это очень важно, конечно. Скажем, для нас демократия – это всенародное одобрение, а для европейцев – беспрепятственная скупка. Для нас тирания – это когда коммунистов сажают, а для них – когда куш уплыл. Но надо же хотя бы вовремя соображать, кто перед тобой…