Она отвернулась. Сгорбилась, глядя в угол. Глухо сказала:

– Ты будешь меня, а думать, что её. Не хочу. Не могу.

Наутро после собиравшейся всякий понедельник коллегии, куда Лаврентий непременно являлся со сводкой сведений, поступивших по каналам политической разведки за прошлую неделю (учитывая его адскую занятость, для подготовки отчёта ему отводились выходные), я решил не откладывать дела в долгий ящик и подошёл к нему. Дипломаты неторопливо выходили один за другим; кто-то, с наготове торчащей из рта папиросой, нервно щёлкал зажигалкой на ходу, кто-то вполголоса, почти на ухо собеседнику, мрачно комментировал услышанное, а Лаврентий, ещё сидя, аккуратно постукивал бумагами о столешницу, выравнивая края. Я навис над ним и сказал:

– Есть разговор.

Он вскинул на меня глаза над очками.

– Понял. Сейчас.

Разложил пригодившиеся ему во время доклада бумаги по прозрачным корочкам, потом убрал корочки в кожаную, с клапанами, папку. Щёлкнул застёжкой. Тем временем зал опустел, остались только мы. Теперь уже я удобно присел на краешек стола.

– Я, как верный друг и надёжный партийный товарищ, поспешил исполнить твою просьбу.

– Ты о папаше?

– Угу.

Глядя с любопытством, он откинулся на спинку кресла, чтобы удобней было смотреть вверх.

– Ценю, старина. Говори, не томи.

– Он, наверное, неплохой организатор и преподаватель, но в смысле реального дела, боюсь, от него даже в шарашке толку не будет.

У Лаврентия разочарованно вытянулось лицо.

– Даже так?

– Люди подобного склада очень полезны для создания научной среды, духа постоянной дискуссии, интеллектуального фехтования днём и ночью. Это без них никак. А вот лично двигать мысль вперёд, мне кажется, ему не по зубам. Ну, и вольнодумство его такое, знаешь, нелепое. Пародия. Никого он с пути истинного уже не собьёт. Накушались.

Лаврентий некоторое время молчал, задумчиво потирая вытянутым указательным пальцем губы от носа к подбородку и обратно. Будто делил собравшийся в гузку рот пополам. Вдруг шумно распахнулась дверь. Какой-то референт, думая, вероятно, что после заседания в зале никого не осталось, хотел войти; при виде нас у него панически дёрнулось лицо, и он провалился обратно к коридор. Тяжёлая, обитая дерматином дверь неслышно затворилась.

– Сейчас я одну вещь спрошу, – подал голос Лаврентий, – только ты не обижайся. Это чисто формально, по долгу. Не могу не спросить. В тебе не родственные чувства говорят? Не выгораживаешь?

– Каков вопрос, таков ответ, – сказал я. – Как на духу, Лаврентий: нет.

– Ну понятно.

Он вздохнул.

– С одной стороны, хорошо, – сказал он. – Я и за него рад, и за тебя. Будьте здоровы, живите богато – а мы уезжаем до дому, до хаты. Но с другой… Ты меня в тяжёлое положение поставил. Понимаешь, он очень сильно под Иоффе копает. Есть у меня подозрение, что хочет Ленинградский физтех под себя подгрести.

У меня вырвалось:

– Так вот в чём дело!

– А что? – цепко спросил он. – Был разговор?

– Не то что непосредственно про Физтех… Но вот Флёрова он с пол-оборота честить начал.

– Флёров? Кто такой?

– Да не это важно…

– Для меня-то важней всего вот что. Если кто-то под кого-то прикапывается, надо принимать меры либо к тому под кого, либо к тому кто. Невозможно не реагировать и оставить в покое обоих. Поэтому если твоего не трогать, то… А Абрама беспокоить очень не хочется. Матёрый человечище.

– Замни для ясности.

– Тебе хорошо говорить… – уныло произнёс он. – А мне потом, если всплывёт, самому так по шее накостыляют…

– Эх, Лаврентий, – сказал я. – Нам ли быть в печали!

Он покачал головой и поднялся. Взял свою папку, хотел идти, но я остановил его, тронув за локоть.

– А знаешь, как они у себя там в науке письками меряются?

– Что? – ошеломлённо спросил он.

– Не знаешь?

Я кратенько пересказал ему вчерашнюю лекцию будущего тестя про пэ эр эн дэ и прочие академические деликатесы. И про то, что за публикацию за кордоном они себе циферку вдвое больше начисляют, чем за публикацию на Родине. И, стало быть, ещё рублём это стимулируют. И про то, что во исполнение указа Кобы (а Наркомфин при всём том ни рубля лишнего не выделил) научников их непосредственное начальство обязывает писать заявления с просьбами о переводе на полставки, чтобы они хотя бы прежние деньги получали, а согласно отчётности получки сразу увеличиваются вдвое; и скоро, глядишь, Коба с чистым сердцем объявит народу, что вот, зарплаты счастливым работникам науки доведены, как и было обещано, до средних по региону.

– То есть чистое вредительство, Лаврентий. И всё это под носом у партии!

Я не стал говорить, что ещё вчера, слушая будущего тестя, припомнил удивившую меня несколько месяцев назад фразу Кобы – дескать, смертность по лагерям удалось понизить. Наверное, как зарплаты повысили, так и смертность понизили… Но походя тему лагерей с Лаврентием лучше было не трогать. Шут его знает; может, наверху этой пищевой цепочки был он сам.

Я и договорить не успел, а у него негодующе и хищно зашевелились волосатенькие пальцы; похоже, руки наркома зачесались в предвкушении принятия немедленных мер. Но это длилось лишь несколько мгновений. Даже очень могущественный человек всегда должен сознавать – и, если не зарвался, то сознаёт – пределы своего могущества. Он может стараться их обойти, поднырнуть под них, он может прикладывать осторожные системные усилия для того, чтобы их раздвинуть, но очертя голову бодать эти пределы не станет. Глупо и опасно.

– Думаю, партия в курсе и рулит, как и во всём, – смиренно сказал он. – Но, так или иначе, это не моя сфера ответственности. Это тебе в Наркомпрос. Или, ещё лучше, в отдел ЦК по образованию и науке. Мне это не нравится, я бы повёл дело иначе, но соваться в это не буду. И тебе не советую.

– Ладно, – разочарованно сказал я. И добавил на всякий случай: – ЦК виднее, конечно.

Надо отдать Лаврентию должное. Когда его поставили курировать атомный проект, он действительно повёл дело иначе. И плевать ему было, что у Курчатова или, скажем, у того же Флёрова индекс Хирша жидковат, а у сопляка Сахарова и вообще равен нулю.

Как говорится, результат не заставил себя ждать.