– Уверена.

– Значит, ты не хочешь обратно в то общество?

– Нет, – она даже не задумалась, сразу же замотала головой, – зачем мне? Мне здесь хорошо… здесь. – Ему показалось, хотела добавить «с тобой», но не добавила. – Разве ты не чувствуешь, как это прекрасно – любить без ограничений? Не по тридцать минут в день, а каждую минуту, постоянно?

Баал не ответил, но внутри кольнуло сердце, будто в него всадили маленькую иголочку; над озером высыпали первые звезды.

* * *

Следующие три дня он жил, будто во сне, не узнавал сам себя, – сделался покорным, зависимым от нее. В те редкие моменты, когда пробуждалась темная сторона, корил себя, осыпал проклятьями, призывал очнуться, но не мог – в нем побеждал человек – та светлая его часть, которая впервые в жизни вырвалась на волю, потянулась к чужому свету. И как не тянуться, когда с утра его встречали улыбкой, кормили, поили, заботились; когда ждали, если уезжал; когда встречали жадными руками, теплыми губами, объятьями? Не мог оттолкнуть, не мог преодолеть себя, хуже – не хотел. И с каждой минутой все глубже тонул в ставшей реальностью о счастливой жизни иллюзии.

По пути на работу бормотал ругательства, изнывал от собственной мягкости и бездействия, а назад летел, как на крыльях, – терзал машину, выжимал из нее максимальную скорость и просил у неба еще хотя бы день – еще один такой же день жизни, в которой он кому-то нужен.

Проклинал все на свете: себя, ситуацию, отца-демона, человеческую сущность, – готов был плакать от редких и непродолжительных вспышек злости – не на нее, на себя. И почему этот вечно запертый во тьме мальчишка – недолюбленный и недоласканный – взял верх именно теперь, когда нельзя? Когда опасаться бы любого сближения, когда прислушиваться бы к тревожным колокольчикам, когда нарастает в груди тревога, ведь чем сильнее прикипит, тем больнее будет отдирать. Себя от нее – ее от себя.

И чем решительнее становился – все, сегодня они обязательно поговорят, он признается ей во всем, – тем быстрее слабел, стоило увидеть знакомые карие глаза. Сам себе дивился.

А Алеста оказалась ненасытной: окружила его любовью не только душевной, но и физической, да еще в таком количестве, какое он навряд ли мог ожидать получить от недавней еще девственницы. Изнывала в его руках по вечерам, горела по ночам, плавилась по утрам, и он, подобно ей, все пил, пил и пил из источника и все никак не мог утолить жажду – становился все голоднее.

Вот и на этот раз все пошло по кругу.

Обед, жара, а у дома мельтешат аппетитные нагие бедра – Аля решила дополоть клумбу и, чтобы юбка не мешала и не маралась, повязала ту вокруг талии.

Зря повязала, потому что клумба окажется недополотой.

Он тащил ее в дом, как охотник тащит дичь в пещеру – барахтающуюся на плече. Поставил у стены в коридоре, сдернул юбку прочь, а когда под руками оказались знакомые сочные, выпавшие из лифа дыньки, перестал помнить сам себя – врубался между ног так сильно и глубоко, как никогда прежде не позволял, – рычал, бесновался, все пытался забрать что-то ценное, что-то невидимое, принадлежащее ему одному.

Алеста стонала, царапалась, сочная и скользкая, охотно принимала его внутрь, и, в конце концов, Баал излился с таким яростным рыком, что испугал сам себя.

Затих, долго стоял в прохладном полутемном коридоре, опирался ладонями в шершавые стены – его грудь прижата к ее, под губами влажный от пота висок.

Медленно и степенно успокаивался ритм сердца, и чем сильнее успокаивался, тем отчетливее наваливалось ощущение раздрая – ему хорошо снаружи, но плохо внутри. Он вновь поддался искушению, снова вцепился в нее, словно клещ, он все сильнее нуждается в ней и все меньше способен удержаться вдали. Слабак.

Вместе с всколыхнувшимся раздражением выскользнул из теплого лона обмякший член; Аля вздрогнула, прижалась носом к его плечу.

– Извини, если я… слишком резко.

– Мне понравилось, – прошептала так тихо, что он едва расслышал.

Черт, она, наверное, даже не достигла разрядки, а ему было не до того – не проследил; раздражение на себя усилилось. Кажется, в последнее время он занимался только коллекционированием ошибок – совершал одну за другой, чтобы через пять минут выдать следующую. Что с ним происходит, черт возьми? Он должен, ДОЛЖЕН, наконец, разозлиться, должен все это закончить, должен провести финальную черту.

– Ты придумала себе новое имя? – спросил невпопад и сразу же почувствовал, как мягкое и расслабленное до того женское тело напряглось, сделалось, как стальной канат. Аля вывернулась из его рук, посмотрела с укоризной, подняла с пола мятую юбку и, сверкая голыми ягодицами, вышла из комнаты.

Молча.

Баал чувствовал себя дураком.

* * *

А двумя часами позже он вновь перестал узнавать самого себя, только на этот раз не по причине излишней мягкости и податливости, а наоборот – несвойственной ему доселе жестокости.

Уровень четыре. Город Тимбертон.

Он лежал на полу и рыдал – немолодой уже толстый мужчина в мятой, заношенной рубахе: сальные волосы, запах перегара, шлепки поверх немытых босых ступней, а на ногах струпья – расчесанные загноившиеся места – следствие сбитого в организме обмена веществ.

– Я жить хоч-у-у…

– Уже пожил.

– Я так и не начал…

– Теперь поздно.

Сопливый мужчина вызывал у Баала не просто раздражение – приступы мстительной и веселой злобы, желание издеваться.

– Не убивайте, дайте шанс, ведь я не плохой…

– Не плохой? Ты уже убил сам себя, теперь не мешай мне.

– Я живой. Живой… Еще живой.

– Уже нет.

Уже да. Стал им, когда растерял все человеческое – уважение к себе и другим, когда напитался презрением и гневом на все вокруг, когда обиделся на мир, когда тот не смог, не захотел ему помочь. А мир и не помогает – никому и никогда, – помогает каждый себе сам.

– Кто жрал все это время, как не в себя? – Баалу хотелось подпнуть лежащую на полу тушу ногой, но он не стал. – Кто запустил себя так, что стал похож на мешок с отходами?

– Спина болит…

– Спина? А голова у тебя не болит? От тупости?

– Болит. Болит-болит-болит…

– У тебя все болит. И знаешь, почему? Потому что, имея все для того, чтобы решить свои проблемы, ты ничего не предпринимал. Не мог отказаться от лишнего куска? Не мог заняться спортом? Не захотел и пальцем о палец ударить? Взялся, как за спасение, за бутылку?

Он никогда не читал лекций. Раньше. Людям не нужны лекции от воплощенной в человека Смерти, но они нужны были ему самому – Баалу. Нужна была эта злость, которую он теперь копил и копил с избытком, – нужна была в качестве топлива, в качестве решимости, чтобы изменить что-то свое, а жесткие слова звучали, будто в назидание не тому, кто лежал теперь на полу, а самому себе.