Себе, идиоту.

– Никто за тебя ничего не сделал, так? И никогда не сделает. Если не сам, то жизнь потечет не в том направлении, куда тебе нужно, а очнешься ты уже слишком поздно. Когда уже больно, когда уже ничего не изменить, когда поймешь, что мог – должен был что-то сделать раньше, но ничего не сделал. И вот тогда ты сдашься.

– Не хочу… умирать.

Регносцирос больше не слушал раздающийся от стены голос – он беседовал сам с собой – наставлял, учил.

– Жизнь – она не спрашивает, чего ты хочешь, – она просто предлагает. Ложку дерьма, например, – будешь? Если откроешь рот, оно в тебя вольется; сумеешь держать закрытым, останется снаружи. А будешь безвольным, она будет кормить тебя дерьмом с ложечки три раза в сутки, пока не отупеешь, пока не поймешь, что стал никем – пустым местом, – что ничем больше не управляешь…

– Не делайте мне больно…

– А если уж стал пустым местом, так будь добр, найди в себе силы хотя бы уйти с достоинством. Не как последний козел.

– Я не козел.

От стены икнули.

Нет, лежащий на полу, наверное, не был козлом – просто слабаком. Как и Баал.

– Пожалуйста, не делайте мне больно.

Регносцирос долго сидел молча, слушал тишину чужой квартиры, варился в неудовольствии собой и усилившемся вдруг чувстве беспомощности, ощущал, что срочно должен что-то с этим делать. Но что? Затем поднялся со стула, вздохнул, подошел к мужчине и опустился перед ним на корточки. На короткий миг вдруг пропитался сочувствием.

– Не бойся, больно не будет.

И положил руку на покрытый редкими сальными волосами затылок.

А после задания его вдруг беспричинно вызвал к себе Дрейк.

Долго держал в кабинете, ни о чем конкретном не спрашивал, водил беседу вокруг да около – интересовался погодой, настроением, течением дел.

Баал отвечал односложно – «хорошо, хорошо, все хорошо».

Везде хорошо. Совсем. По-другому и быть не может; глаза Начальника смотрели ему сквозь лобовую кость, куда-то в череп.

– Что-то изменилось в тебе, мой друг. Только не могу понять, что?

Регносцирос молчал. Раньше бы ухватился за возможность поговорить, теперь же сверлил взглядом идеально белую стену. Считал секунды до момента, когда сможет уйти.

– С работой все ладится?

– Как обычно.

– Не устаешь?

– Нет.

– Здоровье как?

– Как у быка.

– А в личном?

– Что в «личном»?

– Все так же?

Серо-голубые глаза Дрейка напоминали глаза статуи оракула – застывшие, неподвижные, смотрящие в неведомую глубину. Голос то ли шутливый, то ли серьезный – не разобрать.

– Ничего нового.

– Уверен?

И в кабинете надолго повисла тишина. Регносцирос впервые понял, какого это – быть пойманным с поличным, – и взгляд его стал беспокойным, как будто даже вороватым. Тьфу ты, напасть…

«Не теперь, Дрейк, не теперь. Когда не разобрался сам».

– Не расскажешь мне, что происходит?

– Нет.

Секунда тишины. Две, три, четыре.

Его отпустили. Без допроса.

* * *

– Думаешь, денег у меня нет? Думаешь, живу за чужой счет да на чужих продуктах, потому что бедная? А вот и нет. Видела бы ты дом, который остался в городе, видела бы мои хоромы – я все сама обставляла, сама дизайнера нанимала…

Ева говорила, как дышала.

Аля приходила сюда в третий раз и сама ничего не рассказывала – ее не спрашивали. Соседке нужно было выговориться, даже если со стенами, с глухим радио – хоть с кем-нибудь; Алеста ее не перебивала. Сидела молча, тянула чай, думала о своем.

«Ты выбрала себе новое имя?»

Он отдался ей телом, но не душой. Душу держал взаперти, как и свои мысли. Тело-то она распалила – велика ли наука, если родилась женщиной? – но как быть с остальным? А Баал – теперь Аля знала это совершенно точно – был нужен ей целиком. До последнего завитка на тяжелых локонах, до каждой реснички, до каждой сокровенной мысли и мимолетного переживания.

Переживать-то он переживал, вот только не открывался. И она стояла, словно в прихожей – вошла в одну дверь и уперлась лбом в другую, в тяжелую, которую не могла сдвинуть с места. И потому изредка приходила сюда – силилась отвлечься, забыться, подумать на фоне чужих речей – авось придут в голову дельные мысли о своем?

– …мне его ревность жизнь испортила. Ну, подумаешь, один раз я приласкала другого, но ведь один раз! А Давид сразу же взвился. Да как – потемнел лицом, начал вынашивать план мести и сразу ведь ничего не сказал, собака, не поверил, что люблю, вознамерился убить…

«Один раз приласкала?»

Никак не удавалось вникнуть, о чем речь. И зачем ласкать другого, когда любишь предыдущего? Неясно, чуждо. Откуда такая логика? Если бы Алеста «приласкала» другого, то ушла бы сама, не дожидаясь ни сцен, ни ревности. А тут еще и «люблю».

Но ей ли судить?

Она теперь и сама любила–любила так, что готова была опуститься и до сцен, и до ревности и до ползанья на коленях. Только к чему? Если мила – будут вместе, если нет…

И хорошо, что Ева ни о чем не спрашивала, потому что Алька вместо ответов только рыдала бы – пускала бы слюни и пузыри и бесконечно спрашивала: «что теперь делать-то?»

– …если вернусь сейчас, сразу же найдет. Вот и сижу тут, выжидаю чего-то. Может, того, что забудет, может того, что что-нибудь изменится… Сюда, один черт, не доберется.

Изменится. Аля знала это совершенно точно. Жизнь всегда меняется.

(Lara Fabian – Deux ils deux elles)

До вечера она ходила потерянная. Слонялась по двору, долго стояла перед почти достроенным сараем, трогала шероховатые стены.

Это его руки их строили.

Касалась ручки топора – отполированного места, которое чаще всего сжимали пальцы Баала, – смотрела на беспокойное, затянутое тучами неба. Погода менялась, жизнь менялась вместе с ней.

Перемены. Пришло их время; она знала это совершенно точно. Пришло время выбора – их совместного выбора, а ей не хотелось выбирать. Ей хотелось просто жить с ним, любить его – хотелось мирного покоя, тишины, устойчивости. Их страсти, будней, размеренного течения жизни – вместе, все вместе.

Хотелось плакать – из души изливалось что-то неведомое – ласковое, нежное, печальное.

В чужой спальне Аля долго перебирала мужскую одежду – расправляла на ней складки, как воровка, подносила к лицу, украдкой вдыхала знакомый запах.

Возвращайся. Просто приезжай, обними. У нас все получится.