— Держись подальше.

Ларен испустил раздраженный писк.

— Отдай мне ребенка, — повторил Грен.

— Ты сам не свой. Ты пугаешь меня, Грен. Сядь снова! Отойди! Отойди от меня!

Но он приближался, делая шаг за шагом до странности плавно, будто его нервной системе приходилось реагировать на приказы сразу двух соперничавших центров контроля. Яттмур подняла нож, но Грен этого даже не заметил. В глазах его застыло неподвижное слепое выражение, словно они были плотно занавешены.

В последний миг Яттмур не выдержала. Уронив нож, она стремглав выбежала из пещеры, крепко прижимая к себе дитя.

Гром прокатился по склону, оглушив ее на бегу. Прошипела молния, ударившая в одну из нитей огромной паутины ползунов, протянутую к облакам откуда-то неподалеку. Затрещав, нить загорелась, но дождевые струи почти сразу же погасили огонь. Яттмур бежала к пещере людей-толстячков, не решаясь даже оглянуться.

И лишь оказавшись у входа, Яттмур осознала наконец, насколько ложными могли оказаться ее опасения. Впрочем, мешкать было уже поздно. Когда она вбежала в пещеру из-под дождевого полога, то и люди-толстячки, и горцы вскочили, чтобы встретить ее.

Грен осел у входа в пещеру и застыл на коленях, упершись ладонями в острый гравий.

Его восприятием завладел полный хаос. Картины громоздились, подобно дымке, танцуя и изгибаясь в его сознании. Он видел растущую вокруг стену, сложенную из крошечных клеток, липкую, словно пчелиные соты. Если бы у него была и тысяча рук, он бы все равно был бессилен оттолкнуть эту стену, спихнуть ее обратно вниз; пальцы быстро покрывались затруднявшим движения клейким сиропом. И теперь стена клеток нависла у него над головой, постепенно опускаясь. Лишь одно отверстие зияло в ней. Выглянув из него, он видел чьи-то тоненькие фигурки, далеко-далеко. Одной из них была Яттмур, стоявшая на коленях, жестикулируя и плача, оттого что он не мог пробиться поближе к ней. Другие фигурки, судя по всему, были толстячками. Еще в одной Грен узнал Лили-Йо, предводительницу прежнего племени. И еще в одной — скорченное, жалкое создание! — он признал самого себя, безжалостно вырванного из собственного убежища.

Мираж сгустился, перемешиваясь, и пропал вовсе.

Грен оперся спиной о стену, сполз по ней, и клетки вокруг начали лопаться, выталкивая из себя, подобно отвратительным маткам, скопище ядовитых тварей.

Наполненные ядом создания обернулись жадными ртами, глянцевито-блестящими коричневыми ртами, выплевывавшими звуки и слова. Они вторглись в его сознание, обретя голос сморчка. Они навалились со всех сторон — так быстро и неудержимо, что поначалу не их смысл, но причиненный ими шок обрушился на него. Грен хрипло закричал, да так и хрипел не останавливаясь, пока не разобрал, что в голосе сморчка звучит не столько жестокость, сколько сожаление; Грен постарался унять колотившую его дрожь и прислушаться к словам.

В зарослях Нейтральной Полосы, где обитает мое племя, нет созданий, подобных вам, людям, — рассуждал сморчок. — Там нашим уделом была жизнь за счет простых растительных существ. Ни одно из них не имело мозга; мы служили им мозгом. С тобой все было иначе. Я слишком долго блуждал в поразительных дебрях древнего мусора, сохранившихся в бессознательной части твоего разума.

Я увидел в тебе так много потрясших меня вещей, что совсем позабыл, кто я и чем занимаюсь. Ты пленил меня, Грен, — точно так же, как пленил тебя я.

И все же настало время, когда я должен вспомнить о своей истинной природе. Я питался твоей жизнью, чтобы сохранить и напитать собственную; это моя функция, мой единственный способ выживания. И ныне я достиг последнего рубежа, ибо наступило время моей зрелости.

— Я не понимаю, — выдавил Грен.

Передо мной лежит выбор. Вскоре я должен буду разделиться и выпустить споры; это система, с помощью которой я размножаюсь, и я мало могу контролировать ее. Я мог бы рассеяться, разделиться прямо здесь, надеясь, что мой отпрыск как-нибудь сумеет выжить на этом пустынном склоне, вопреки дождю, и льду, и снегу. Или же… я мог бы перейти к другому, новому хозяину.

— Но не к моему ребенку!

Отчего бы и не к нему? Ларен для меня — единственный выход. Он юн и свеж; контролировать его будет гораздо проще, чем тебя. Воистину, он еще слишком слаб, но вы с Яттмур будете приглядывать и ухаживать за ним, пока он еще не способен самостоятельно заботиться о себе.

— Нет, если это будет означать заботу и о тебе тоже!

Еще прежде, чем Грен закончил говорить, на него обрушился удар, сотрясший самый его мозг, заставивший его скорчиться у стены пещеры в приступе невыносимой боли.

Ты и Яттмур ни в коем случае не оставите младенца. Ты это знаешь, и я прочел это в твоих собственных мыслях Кроме того, я ясно вижу: если возникнет хоть слабая надежда выбраться отсюда, уйти подальше от этих жалких пустых нагромождений камня к залитым светом плодородным землям, вы уйдете. Это входит также и в мои планы. Время не терпит, человек; я должен действовать в соответствии с необходимостью.

Зная каждую струнку твоего тела, я сочувствую твоим страданиям, но вся твоя боль остается для меня пустым звуком, если противопоставить ее моей собственной натуре. Мне необходим свежий, желательно неразумный хозяин, который быстро отнесет меня назад, в залитый солнцем мир, где я смогу высеять споры. Итак, я избрал Дарена. Это будет наилучшим решением для моего собственного наследника, не так ли?

— Я умираю, — застонал Грен.

Нет, еще не умираешь, — гнусаво отвечал сморчок.

В дальнем углу пещеры толстячков сидела Яттмур, сонно склонившая голову. Зловонный воздух, неумолчная путаница голосов, шум дождя снаружи — все это вместе притупило ее сознание. Она дремала, и Парен спал рядом, на груде сухой листвы. И хозяева пещеры, и гости поужинали почерневшим «кожистым пером», полуприготовленным, полусожженным на чадившем костре. Даже ребенок проглотил несколько кусочков.

Когда потерявшая всякое соображение от страха и горя Яттмур появилась у входа в пещеру, люди-толстячки пригласили ее войти, воззвав: «Зайди к нам, милая бутербродная дама, выйди из дождящей мокроты, где падают облака. Приди, и мы вместе пообжимаемся, чтобы сделать тепло без воды».

— Кто эти незнакомцы? — Яттмур с подозрением оглядела восьмерых горцев, ухмылявшихся и подпрыгивавших вверх-вниз при виде нее.

Вблизи они казались грозными страшилищами: головы вытянуты и больше человеческих, бугрящиеся плечи, подобно воротникам, окружены торчащим в стороны длинным мехом. Поначалу они сбились вместе, прячась за толстячками, но вскоре окружили Яттмур, оскалив зубы и перекрикиваясь в гнусной пародии на речь.

Лица горцев показались Яттмур самыми страшными, какие ей только приходилось видеть. Выступающие вперед челюсти, низкие брови; подвижные носы и короткие желтоватые бороденки; уши торчали из спутанного короткого меха, словно свернутые ломти сырой плоти. Совершая быстрые и беспорядочные движения, горцы, кажется, ни на мгновение не могли остановить смену выражений на своих лицах; за их серыми губами то и дело проступали длинные и острые ряды зубов, со всех сторон летели вопросы: