Сан-Диего вдоль нижней границы техасского севера, где я и жил когда-то. Вот только никто на моей памяти не называл это шоссе «Ли-Хайвей». Это была просто «дорога на запад», и по ней-то мы и поехали, нравилось это мне или нет.

Недалеко от арканзасской границы с Оклахомой зелень вокруг начала редеть. Даже цвет неба и тот менялся по мере того, как мы углублялись в штат: небо стало водянистым и тусклым, подернулось дымкой.

Мама любила рассказывать мне о бездонном, ясном небе, которым они с папой любовались в те годы, когда только начали возделывать свой клочок земли, но я воспринимал это как сказку, потому что в моем детстве небо всегда было смутным и мрачным. А чуть позже стало смертельно опасным.

Вы, наверное, слышали о страшнейшем из дней пыльной бури — о Черном воскресенье. В апреле 35-го горизонт застило черное облако, такое огромное, что перепугало бы и святых. С Великих равнин на нас подул смертоносный ветер, поднявший в воздух триста миллионов тонн пахотной земли в Техасе, Арканзасе, Канзасе и Оклахоме. Когда разразилась буря, стало так темно, что даже собственных рук было не видно, а воздух так напитался электричеством, что стоило только коснуться кого-нибудь — или чего-то — и в глаза били искры. А буря все крепла. Ветра устремились на восток, причем оказались до того сильными и проворными, что затмили даже вашингтонское небо. Поговаривали, что самим конгрессменам приходилось закрывать поплотнее окна, чтобы спастись от пыли.

Для многих эта буря была всего лишь историческим фактом. А для меня — точкой невозврата. Именно в этот день мои матушка и сестричка начали умирать от пыльной пневмонии — потихоньку, от приступа кашля к приступу — вместе со многими другими несчастными от мала до велика. На многие месяцы пыль стала нашей главной заботой. Она по-прежнему висела в воздухе, то оседая, то вновь взвиваясь вместе с желтоватым роем сверчков, точно библейская чума, а темные небеса проливались грязными дождями. И даже когда воздух сделался чище, заботы никуда не делись. Каждый год приносил с собой новую бурю, и каждый раз пыль висела в воздухе все дольше и дольше, пневмония выкашивала все больше людей, а о настоящем дожде оставалось лишь безответно молиться. И коренные жители, и фермеры-арендаторы — все поразъехались.

А те, кто остался, только о бурях и толковали вплоть до того самого дня, когда мы приехали. Потому что в тот день тоже дул ветер. А вместе с ним поднялась и пыль. Она растормошила закоренелый страх — такой сильный, что даже пара жирафов с другого конца света не могла от него отвлечь.

Мы пересекли границу Оклахомы, и через час ветер до того усилился, что начал раскачивать вагончик. Мы остановились под крепким на вид деревом, чтобы проверить повязку на ноге у Красавицы, а заодно дать жирафам отдохнуть и полакомиться листочками, тем более что вскоре такие вот симпатичные рощицы пропадут из виду. Уж я-то прекрасно знал, что с каждой милей деревьев на пути будет попадаться все меньше и меньше. Перед самым отъездом мы попытались было всунуть жирафьи головы обратно в вагончик и запереть окошки, но Дикарь и Красавица ни в какую на это не соглашались, а нам некогда было идти на хитрости.

— Ты, случайно, не знаешь, сколько это еще будет продолжаться? — спросил Старик, придерживая свою федору.

Я не знал — и за всю свою несчастную фермерскую жизнь никогда еще так горько не жалел об этом.

Ветер усиливался, равнины за окном сглаживались все сильнее, а мы заметно сбавили скорость. Обогнув городок Команч и преодолев еще несколько миль, мы сделали остановку в Локо, у перекрестка, по бокам от которого стояло всего два здания. Одно было заправкой с двумя колонками — новенькой, блестящей, красно-черной, с надписью «Тексако» наверху. А во втором здании — таком ветхом, что, казалось, пни хорошенечко — и развалится, — располагались почта и магазинчик. Последний был увешан металлическими вывесками, их тут было куда больше, чем деревянных. На этих большущих табличках красовались рекламные плакаты «Кока-колы», геля для волос «Брилкрим» и «Таблеток для печени от доктора Картера». Они были повсюду. Старика это, кажется, удивило, а вот меня нисколько. Металл не пропускал в домик пыль и ветер, которые просачивались сквозь щели, даже если их хорошенько промазать смолой.

Я остановил машину у крохотной автозаправки, где нас радушно встретил работник с щербинкой в зубах и бантиком на шее. Жирафы тоже склонились к нему в знак приветствия.

— Нет, это ж надо! — неустанно повторял он.

По ту сторону заправки послышались возгласы на испанском — из машины, которая сворачивала на сельскую дорогу к северу отсюда. Там тоже увидели жирафов.

— Это мигранты, — пояснил заправщик, придерживая шапку, которую так и норовил сорвать ветер. — Их тут много в это время года. Они все едут в Мичиган: там как раз сезон сбора вишни. Если пыльная буря снова поднимется, клянусь, я и сам туда двину.

На этот раз Старик сам напоил жирафов, чтобы заодно проверить и рану на ноге Красавицы, а в магазин через дорогу отправил меня — там надо было прикупить еды и новый мешок лука.

Костлявый продавец с зобом размером с кукурузный початок забросил в рот последний кусочек печенья.

— А что там такое? — полюбопытствовал он, утирая губы рукавом и пытаясь разглядеть сквозь стеклянную дверь, что же творится на заправке.

Жирафы.

— Да ладно! Настоящие? Вы, наверное, проездом у нас и надолго не задержитесь?

Я кивнул, набирая всего необходимого, и свалил покупки на прилавок.

— Ну и правильно, а то ветер крепчает. Зверям с такими огромными глотками тяжко придется, если небо потемнеет. Я сегодня проснулся: а повсюду пыль. Несколько месяцев ее не было. А ведь штат пока не оправился после тридцать пятого.

— Знаю, — ответил я.

— Уж в сравнении с ним бури тридцать четвертого с тридцать седьмым — это так, пикнички церковные.

— Согласен.

— Но скоро будет дождь, — добавил он. — Это чувствуется.

От этих слов я похолодел — они были знакомы мне, как и сам ветер; это был, если можно так выразиться, настоящий гимн всех, кто выжил в Пыльном котле, тех, кто оказался слишком упрям, чтобы уехать. Отец часто говорил то же самое, а потом ситуация ухудшалась. Вспомнив об этом, я добавил к покупкам еще одну — баночку вазелина. А потом, оставив всё на прилавке, чтобы Старик потом оплатил, пошел в уборную в задней части дома.

По пути мне встретилась большая бочка с яблоками,