и старый воровской рефлекс едва не заставил прикарманить хотя бы одно. А когда я вышел из уборной, у все той же бочки стояла не кто иная, как миссис Августа Рыжик. При виде нее все у меня внутри сжалось и скрутилось в кренделек. Надо же, а ведь в Литл-Роке я был уверен, что мы больше не встретимся! Несмотря на все сентиментальности, которыми она сыпала в зоопарке, я по-прежнему был на нее в обиде и не желал ничего больше слышать. Я притаился за дверью, дожидаясь, пока она уйдет, — и едва не пропустил ее следующий шаг. Покосившись на продавца, который по-прежнему пялился на жирафов, она подавила приступ кашля. А потом с изумительным проворством, куда ловчее, чем смог бы на ее месте я, схватила одно яблочко, припрятала в карман брюк и вышла через черный ход к «паккарду», припаркованному неподалеку.

Я так и обмер, гадая, не обманывает ли меня зрение. А если нет, то что это значит?

Я поспешил к тягачу, то и дело оборачиваясь и выискивая взглядом Рыжика. Кончилось это тем, что я едва не врезался в столбик у заправки, но в самый последний момент успел его заметить.

— Ай-яй! — воскликнул заправщик с бабочкой на шее. — Чудом остался цел!

— Лучше смотри под ноги, малец. Эта палка тебя бы в момент с ног сшибла, до того быстро ты несся, — заметил Старик, закрывая дверцы. — Кажется, я видел на магазине рекламку «Вестерн Юнион», так что попробую отправить Начальнице телеграммку. Ты все покупки подготовил для оплаты?

Я кивнул, продолжая высматривать Рыжика. И нашел ее: уклоняясь от ветра, она с камерой наперевес спешила к нам.

Ее появление привело Старика в ярость.

— Нет, поглядите-ка. Прилипла как банный лист, — проворчал он, а по пути к магазину обогнул хвост прицепа, чтобы только с ней не сталкиваться.

Я нисколько не сомневался, что Старик сообщит о Рыжике в полицию, как и обещал, и мне вдруг захотелось ее предостеречь. Но я не стал этого делать. Я просто стоял и глядел, как она фотографирует заправщика с бантиком на шее и жирафов. А потом она увидела меня и улыбнулась. Вдруг со стороны послышалось пение. Я похлопал себя по щеке, решив, что мне это только чудится, но потом разглядел за заправкой палатку, окруженную фургонами, «Жестяными Лиззи»[23] и фермерскими повозками. Именно оттуда и доносились обрывки песен, подхваченные ветром. Я решил, что это, должно быть, какое-то церковное собрание вроде тех, на которые меня с самого рождения таскали каждый год. Там еще никогда не обходилось без проповедника, бьющего кулаком по кафедре, и призывов с алтаря, которые должны были пробудить в присутствующих веру. Обсуждать это все мне не особо хотелось.

Чего никак не скажешь о Рыжике.

— А что там творится? — полюбопытствовала она.

— Да там весь день песни поют, — пояснил заправщик. — В основном фанатики. Кажется, они себя называют «Святой толпой». А лучше б это были баптисты. Те хоть петь умеют и как-то обходятся без этих треклятых тамбуринов, от которых уже голова трещит.

Рыжик просияла.

А через секунду стало накрапывать. Однако шум не смолкал.

— Дождь! Дождь! — прокричала какая-то дама.

И половина собравшихся вывалила на улицу, чтобы посмотреть на это чудо.

— Хвала Иисусу!

— Благословенье Господне!

Какой-то обладательнице сопрано показалось, что повод достоин нескольких звонких вскриков.

А потом дама у входа заметила нас.

— Братья и сестры! Вы только взгляните!

Все остальные тоже высыпали из палатки, чтобы поглазеть на жирафов, и пение прекратилось. На краткий миг слышно было лишь ветер и последние глухие удары в тамбурин. Дождь усилился.

— Это знак! — крикнул кто-то.

Обе группы затянули песни, причем разные. Кто-то начал известный госпел[24] «Я улечу, Господня слава, улечу…», а кто-то предпочел не менее знаменитую «Ты в церковь на лесной опушке загляни…». Пение это, сказать по правде, походило на кошачьи визги под ритм соревнующихся тамбуринов. Пока регент безуспешно пытался сделать так, чтобы все пели одну песню, жирафы, заинтересовавшись непонятным гвалтом, вытянули шеи и стали покачивать ушами почти что в ритм с тамбуринами.

Толпа пустилась в пляс, ублажая жирафов. Люди широко распахнули рты, чтобы поймать то ли дождевые капли, то ли слово Божье. Старик же тем временем вышел из магазина, нагруженный покупками. По его лицу было ясно: он в толк не возьмет, что за чертовщина творится на этот раз.

— Давайте я попробую всунуть жирафьи головы обратно в вагончик, — предложил я, стараясь перекричать толпу.

— Думаешь, получится? В таком-то гаме!

Мы заскочили в кабину и закрыли окна, а вокруг собрались верующие. Посреди толпы стояла Рыжик и торопливо щелкала камерой. Заметив ее, Старик помрачнел, будто Черное воскресенье.

— Вы сообщили о ней полиции? — спросил я.

Он взглянул на меня так, будто напрочь позабыл об этом, точно все его мысли занимало что-то другое.

Я осекся.

— А телеграмму отправили?

Он кивнул на дорогу:

— Об этом позже. Поехали.

Я ударил по газам, и сквозь рев двигателя послышался крик регента. Вскинув руки, он провозгласил:

— Братья и сестры, страница триста пятьдесят один! Давайте достойно проводим их!

Певцы и музыкальные инструменты на мгновение затихли, и эта тишина наполнилась торжественной, ангельской безмятежностью. А потом они запели на четыре голоса гимн, который как нельзя лучше подходил к моменту. Я слышал его, наверное, всю жизнь. Но только тогда уловил истинный смысл слов.

Господние твари, возвысим наш глас!

Прославим мы Бога, что создал всех нас!

Аллилуйя!

Аллилуйя!

Даже мне пришлось признать: звучало это божественно.

Где-то с милю мы со Стариком ехали в блаженной тишине. Жирафы глядели назад — казалось, им очень понравились госпелы, а «дворники» постукивали по стеклу, отмеряя время. Еще через милю зеленый «паккард» вновь появился в зеркале заднего вида, и я облегченно выдохнул лишь тогда, когда по пути через Команч машина сбавила скорость, а потом и вовсе исчезла из поля зрения.

Еще через пять миль дождь наконец перестал, и мы опустили окна.

А еще через пять стало казаться, что никакого дождя не было и в помине. Пыль снова взвилась в воздух. Он стал таким грязным, что у меня даже перепачкался локоть, высунутый в окно. Я убрал его, думая о том, что раз пыль пристает к коже, то уж наверняка забивается в жирафьи глаза и носы. Надо было сделать так, чтобы они спрятали головы в загончики, поэтому мы притормозили у широкого перекрестка. Неподалеку от знака «СТОП» в «Жестяной Лиззи»,